Как в детстве, Глушко, закрыв глаза, чувствовал, как его несет то вбок, то назад, и удивляла эта игра реальности и воображения. Глядя перед собой, он приближался к той черте у горизонта, за которой, кажется, начнется что-то необычное и радостное. А закрыв глаза, он уносился назад, мелькали месяцы, и он оказывался под вечер у светлого домика, и Дарья Петровна, оторвавшись от книги, говорила Саше: «Дома, дома…»
— Сволочь, неужели он свернул? — ругался Басов.
«Здравствуй, — говорила Алла, — хорошо, что ты зашел». Она причесывала светлые волосы и каждый раз, когда поднимала руки, он отводил глаза. Очки ей даже шли, но, если они уходили за реку, она снимала их, потому что он, неловкий, тыкался в них носом.
— Зарубин, смотри налево, а ты, Виталий, направо. Далеко не уйдет.
«Саша, вон твоя больница видна и водонапорная башня, а нашего дома не видно, только мама все равно знает, что мы целуемся».
Это верно: мама знала. Дочка пропадала все вечера, возвращалась поздно. Так и прошли каникулы.
А в это время одной женщине все чаще снился ребенок, которого она бросила в грудном возрасте. Девочка приходила по ночам — крохотная, веселая, с белесыми ресничками. Кто знает, где жила Микешина и как кружила ее неразборчивая любовь к блестящим мужчинам, которые только в одном уступали ее первому мужу — они не любили детей. И последний из них — Щапов. Почему-то именно этому человеку она сказала про дочь. Наверное, надвигалась старость, а может быть, что-то шевельнулось в ней, когда спустя много лет она опять приехала в эту область.
— Вижу самосвал! — крикнул Карпухин, и Глушко вздрогнул.
Басов лихорадочно свернул на проселочную дорогу. Она покато спускалась вниз, проходила зигзагами по низине и за деревней снова поднималась на холмы. Самосвал плавал в зелени, отдуваясь, выныривал на буграх.
Самое разумное — догнать и записать номер машины, думал Глушко. Он еще весь был во власти своих воспоминаний. От самосвала хотелось отмахнуться. В конце концов, это всего лишь дорожное приключение.
Но по мере того, как они приближались к деревне, и глядя, как самосвал вдруг стал метаться — кирпичи плясали в кузове, — Глушко терял терпение. Подлец примечателен тем, что он труслив, думал Саша. Храбрость подлеца — отчаяние. Пусть эта храбрость никого не пугает.
Владимир Евгеньевич стонал при виде луж и грязи, исполосованной колесами. Он вел безрассудно, захваченный погоней, но машина, как ни странно, выходила на твердый грунт почти без усилий.
По крыше зацарапали ветки: Басов шел у самых деревьев, где было суше. Карпухин высунул руку и в его кулаке остался пучок узких, матовых снизу листьев ветлы. Виталий не мог так долго оставаться во власти одного чувства. Великанов, не отрываясь от дороги, пихнул его локтем в бок.
Обойдя низину, Басов свернул налево и пересек дорогу. Ребята привстали с сидений, потому что неслись теперь по кочкам: самосвал не уступал дороги. Они поравнялись с кузовом и увидели испуганное лицо шофера. Нет в жизни счастья! Не везет человеку. Басов просигналил протяжно — иду на вы. «Москвич» выскочил на дорогу, на большой скорости рванул к мосту и развернулся боком к самосвалу. Большая груженая машина пыхнула тормозами, остановилась, потом подала назад. Ребята шли за ней неторопливо, только Виталий неизвестно зачем забежал со стороны кузова. Внезапно наступила тишина, и эпизод потерял свою заманчивость охоты. Зарубин, ширкая мокрыми штанами, направился к пеньку, уселся, поддернув воображаемые стрелки. Великанов полез за сигаретами. Овладевшая всеми рассудительность лишала случай блеска и легкости экспромта.
— Ребята, я пошутил, — захихикал чумазый, осторожно открывая дверцу. — Вы меня достанете, я же знал…
— По остроумию — двойка, — оценил Виталий. — Не успеваешь по основному предмету.
Шофер проворно пошарил в кармане и протянул Басову две трешницы.
__ Это ваша и… в общем, к сему…
— Товарищи, пустите нас, — пропищала девица из кабины — тоже еще заступница. — Мы к месту опаздываем!
— Отдай деньги! — запоздало крикнул Дима. — Хорошо бы тебя на собрании шоферов проработать, ибо ты изжил в себе…
— Помолчи ты! — перебил Владимир Евгеньевич. — Руки пачкать неохота. Приличному шоферу можно бы морду набить.
Замызганные три рубля он швырнул в кабину самосвала.
— Ну, что будем делать? — спросил Глушко. Скривился, словно опять зубы свело. — Запишем номер, сообщим инспекции.