Зазвонил телефон. Тоня вздрогнула. Тишина живых хрупкая, не похожа на мамину тишину. И сразу исчезла иллюзия прибоя.
Недовольный голос Васильева.
Нет, не могу, я скоро уйду. Сына нет, они гуляют.
А зачем я тебе понадобилась? Впрочем, какое мне дело?..
Об этом мы не один раз говорили. Сын не заметит твоего отсутствия.
Мое одиночество? Когда теряешь близких — это одиночество, а когда чужих…
И еще что-то говорила, заученное и почти беззлобное. Положила трубку и прошла в комнату тети. Там все было прибрано, и кресло, как всегда, стояло посредине. С самого раннего детства Тоня помнит это массивное, похожее на трон, кресло. Вера Игнатьевна любила в нем читать письма от сестры.
«Антонина! — кричала она. — Разыщи мне очки, будем читать письмо от Белки».
Мама Белка, мама Белка, приговаривала Тоня и хлопала в ладоши. Так звали маму в детстве. Она была беленькой и кудрявой и ни в чем не уступала мальчишкам. И потом, во время войны, когда она высаживала десант в Феодосии, ее даже в газетах называли Белкой.
От Белки письма приходили короткие. Она горевала, что семья разбросана: близнецы Женя и Жора у бабушки, Тоня с тетей совсем в другом конце страны. Отец летает. Ничего, скоро кончится война.
Папа погиб в сорок пятом году. Тетя читала телеграмму от сестры и плакала. В массивном кресле вздрагивали ее плечи, покрытые платком.
После войны они ненадолго собрались вместе. Мама приехала в морской форме. Бабушка привезла повзрослевших Женю и Жору. Только отца не было. Потом мама уехала на Восток и взяла с собой сыновей. Летним вечером тетя, сидя в кресле, развернула телеграмму и уронила на пол очки. Тоня подняла оправу, в ней остался треугольный кусочек стекла.
Она слишком хорошо плавала. Ее и прозвали Белкой, потому что девчонка однажды подплыла к пароходу и уцепилась руками за колесо. Мальчишки говорили, что она крутилась, как белка в колесе.
Она хорошо плавала. Держала Жору и Женю на руках, а корабль погружался. Даже в такой шторм у нее не было сомнений, что она спасет своих детей, никому не отдала их.
Капитан уходит с корабля последним. Трое уходили с корабля последними: мать и ее дети.
Она слишком хорошо плавала. Когда шлюпку перевернуло, она еще некоторое время держалась на воде с детьми.
Много месяцев спустя Вера Игнатьевна успокаивала ее: ты осталась жить для своего последнего ребенка, для Тони.
Мама была совсем, седой. До конца жизни она не простила себе свое спасение.
Фотографии. Спокойный, мамин голос. Скрип папиных ремней и запах кожаного пальто. Внимательные взгляды Жоры и Жени, для которых сестра не успела стать близким человеком. Больше ничего не осталось от большой и счастливой семьи.
Тоня толкнула кресло, и оно скользнуло по паркету к самой стене. Кресло ни в чем не виновато, но Тоня ненавидела его. Оно толстокожее, равнодушное, в нем умирала мама. Тоня уговаривала тетю переехать в Москву сразу же после смерти мамы, но тетя не захотела: кончай университет, потом посмотрим.
Наверное, с отчаяния молоденькая студентка не разглядела в Васильеве того человека, который открылся ей позже. В Москве у него никого не было. Он сумел добиться перевода сюда, хотя ей не хотелось возвращаться в этот город.
Мама Белка, мама Белка, ничего ты не знаешь, ничем не поможешь…
Из кухни потянуло пригорелым. Выключая газ, Тоня посмотрела на часы. Скоро придет Сережка.
Когда раздался звонок в коридоре, она мельком оглядела себя в зеркале и вытерла слезы.
На площадке стояла молодая женщина. Они сразу узнали друг друга.
— Вы удивлены? — спросила гостья.
Тоня пригласила ее в комнату. Женщина села грациозно, как перед роялем.
— Мы могли бы поговорить в вагоне, если бы знали, — сказала она.
Тоня подумала об этом же. Может, ее решение уехать созрело раньше, знай она, с кем едет. И не было бы этого разговора.
— Я прочитала вашу статью. Вы близко к сердцу принимаете судьбы медицины и… медиков, — проговорила Великанова улыбаясь.
Она достала сигарету. Тоня открыла окно, убрала белье сына и поставила утюг за шкаф.
— Я ошиблась? — спросила Тамара.
Тоня выпрямилась. Пока она не знала ее, отношения с Великановым осложняло чувство вины перед женой Николая — женщиной, безусловно, несчастной, что бы там между ними ни происходило. В глазах посторонних людей женщина может быть виноватой или невиновной, но в своих глазах она бывает счастливой или несчастной. И сейчас Тоня почувствовала какое-то облегчение, словно в их отношениях что-то упростилось и не шло больше в счет. Перед ней сидел человек, способный постоять за себя.