Шаррас, закаменев лицом, взвешивал эти слова и не знал, как поступить, прибить его или ее, схватить Анжелу за косы и затянуть их вокруг ее шеи, уехать — говорят, лесорубам в Америке хорошо платят… «Постарайся быть разумнее, женщина». Он протягивал свои могучие руки к сияющему ливню, и Марсиаль, могильщик, рыл землю в углу кладбища; Анжела, холодная, неузнаваемая, лежала в этой земле, умершая родами; Марсиаль, Марсиаль, осторожней, не сделай ей больно! «Да нет», — отвечал тот, но почему у него вместо лица морда большого черного кота?
Пловец, выныривая из глубины на поверхность, с удивлением смотрит на небо. Шаррас медленно выплывал из глубин сна и памяти в реальный мир. С постели, на которую упал, не раздеваясь и не разуваясь, он видел в окошко почерневшую стену двора, озаренную полоской солнечного света в самом верху. «Погода хорошая…» Он понял, что проспал бессчетные часы, пытаясь укрыться от одиночества. «Ах, чертова война, вот горе…» У него возникло искушение снова закрыть глаза, а когда он откроет их завтра утром, Анжела, доченька, окажется здесь, сварит кофе… Он рассердился на себя за это наивное желание: каким же дураком надо быть! Но как вместить в сознание все огромное бедствие: побледневший, больше на себя не похожий Париж, леса вдоль Марны, израненные уже в 1914-м, танковые сражения, о которых писали газеты, ночные тревоги под равнодушными звездами, разговоры на станции метро «Сен-Поль», заря на берегу неизменной Сены, прощание с Анжелой, быстро унесенной грузовичком к Итальянской заставе, — все заволокло туманом. Редкие мысли, суровые, злые, озаряли этот хаос. «Так тебе и надо, Шаррас, так нам всем и надо, мы народ простофиль, ничему в жизни не научились, нас дурачили капиталисты, фрицы, социалисты, радикалы, коммунисты, мы верили всем краснобаям на свете. Вот тебе сровнялся шестой десяток, Шаррас, ты получил боевой крест на другой войне, работал всю жизнь, ты не глупее других, а твоя дочь спасается бегством по дорогам Франции, а Париж уже не Париж, в него заявились фрицы, гестапо, они заставят тебя вкалывать на себя и будут распевать хором: «Французская Республика, плевать нам на тебя!» А что ты скажешь? Нечего тебе сказать, Огюстен. Испанцы, по крайней мере, два года сражались как бешеные… Это им, правда, не слишком помогло, весь мир их покинул…»
Шаррасу сделалось невыносимо в своем углу. Он открыл дверь лавочки на улицу, утро было таким же, как всегда. Вдова Прюнье наводила порядок на своем лотке. Краснорукая служанка мела тротуар перед бистро «Маркиза».
— Здравствуйте, месье Огюстен, — сказала мадам Прю-нье. — Ну вот и приняли слабительное. Полегчало, да? Месье Дюпен слышал, что англичане одержали большую победу на севере… Месье Дюпен видел их, фрицев, они экипированы по-королевски, сказал он, не то, что наша армия, одетая точно у старьевщиков с площади Тампль… Они вежливые, не наглые, платят за все, что покупают, наводят порядок — а он нам нужен, да уж. (Вздох) Месье Карп, помощник комиссара полиции, приходил расспрашивать по поводу бедного месье Тартра. Он сказал, что война вот-вот закончится… Мои грязные иностранцы с седьмого все свалили, уж конечно, совесть у них нечиста, да еще время квартплаты близится, подумать только! И потом (понизив голос) кто-то прячется в доме, кто-то, как я подозреваю, причастный к преступлению…