Камера, в которой содержались обыкновенно пьяницы и девицы, а порой убийцы из ревности, похитители велосипедов или грубияны-клошары, была обставлена лишь скамьей и парашей; дневной свет проникал из коридора сквозь окошко в двери; стояла слабая, но неотвязная вонь застоявшейся мочи, гнили, разложившихся окурков. Вроде бы не так мрачно, как показалось поначалу, но не было ощущения полного одиночества — почему? Наоборот, казалось, в камере толпились призраки. Мюрье разобрал на стенах надписи и рисунки, однотипные, бредовые, точно неуловимые обрывки тяжкого сна на мостовой парижских переулков, на асфальте Севастопольского бульвара. Это были одержимо повторяющиеся реалистичные и одновременно стилизованные изображения соития, сцен содомии, пронзенные кинжалами сердца, гильотина, женские профили и глаза и — неожиданно — трансокеанский лайнер с тремя трубами, дым из которых образовывал каллиграфически выписанную фразу: «Моя потеррянная любовь уплывает в Буэнос-Айрес». «Потеррянная» с двумя «р»…
Имена, написанные под признаниями и предупреждениями, точно выстраивались в некую поэтическую гармонию: Флорель, Газель, Бебер, Альбер, Селина, Франжина, Вертушка, Душка, Моника-Шлюха и Гектор-без-уха — черное созвездие! Призраки обретали очертания, кривые, но резкие, у них были тела геркулесов, мускулистые ляжки, огромные половые органы, маленькие головы со следами кровоподтеков, похабные языки. В камере сгустились сумерки, а с ними — чувство покинутости, ибо его испытывали все эти создания. Мюрье растянулся на скамье, похожей на доску гильотины, только нож нависал не над ним, а напротив…
Загремели ключи, и вошел агент Ландуа. Он принес хлеба, колбасы, стакан красного вина; и снял наручники с узника. Не успел Мюрье и слова произнести, как полицейский загрохотал:
— Претензии не принимаются, ясно? Тут вам не отель «Мажестик»!
И шепотом на ухо: «Огюстен Шаррас дал тягу… Гуляет теперь по свободной зоне… Что я могу сделать для вас?» — «Предупредите мою жену». — «Уже сделано…» Их лица озарились пониманием. Ландуа вышел, хлопнув дверью. Мюрье испытал такую искреннюю радость, какие редко случались в его жизни.
Настала ночь, но полной темноты не наступило; мерзкий желтоватый свет, проникавший через окошко, падал на грязную стену, высвечивая трансатлантический лайнер и большие груди негритянки, прорисованные с нездоровой тщательностью. В соседней камере находилось несколько девиц. Время от времени полицейский шикал на них, а они отвечали странными шуточками ниже пояса. Мюрье, погружаясь в предсонное оцепенение, точно видел их сквозь стену: уже не женщины, а безголовые существа, состоявшие из широких задов на длинных ногах в черных чулках, с единственным глазом, нахальным и безумным, выглядывающим из поросшей густыми волосами половой щели. Фантазмы женского пола…
Нескончаемо тянулась ночь. Казалось невероятным, что эта отвратительная темница находилась всего в нескольких метрах от улицы, по которой шли припозднившиеся прохожие. Мюрье пригрезилось, что она затерялась где-то в неведомых подземельях, полных зачаточной жизни и разложения, ползучего страха и омерзительных наслаждений. Над ней текла темная вода Сены, отражая редкие отблески луны, и уносила дохлых животных, посиневшие трупы утопленников, гнилые объедки, жалких пескарей… Над ней проносились поезда метро со своим непредставимым человеческим грузом. А на немыслимых высотах, выше Эвереста, — скамейки внешних бульваров в тени деревьев с облезлой корой, бистро, писсуары, пронумерованные, поделенные на квартиры-ячейки дома и их заурядные истории, кафе, редакции, крутились ротационные машины, выплевывающие простыни отпечатанных листов, полных глупостей, лжи, низости, через которые все-таки пробивались лучики духовности: словно перламутровые раковины среди тины или болотные огоньки. Как осмыслить беспредельную, многосложную нелепость реальной жизни?
Мюрье, терзаемый ужасом, проблесками здравомыслия и холодом отчаяния, погрузился наконец в тяжкий сон. Как представить, что из этого нижнего мира можно подняться к «реальной жизни»? Единственная возможная реальность здесь напоминала морское дно; люди в тонущей подводной лодке слышат фантастические шумы глубин и открывают реальность — непреложную, окончательную, без названия и формы, разрушительную и разрушенную, которой уже принадлежат и которая безраздельно царит на дне морей, стран, городов, бреда, принимаемого за истину…