Тем временем «Большой Жак» продолжал свою карьеру трибуна, обличая красных. Гаден вступил в Народную партию, надел берет, обзавелся свинцовой дубинкой. Его обуяла жажда действий. Повсюду он видел грандиозный заговор еврейских финансов, большевизма и народных фронтов, повальное разложение нравов. Из окна своей квартиры он следил за домом мадам Консепсьон; Гаден ненавидел «испанскую ведьму», «мерзкую абортянку», потому что она жила в окружении женских горестей и секретов. Он безуспешно строчил на нее доносы, анонимные, разумеется, во имя подъема рождаемости. Из-за опущенных занавесок он наблюдал, как в дверь напротив звонили девушки, молодые женщины, приличные дамы, потаскухи, гниль, какая же гниль! В такие моменты его захлестывала холодная ярость, он распрямлялся, выпячивал подбородок, бросая одинокий вызов силам разложения. Достаточно ли для национального обновления снести десять тысяч голов? Или в одном Марселе потребуется уничтожить больше?
Член Легиона, всегда готовый выполнить задачи, требующие безоговорочной преданности, Гаден обрел наконец достоинство, преобразился, получил белую нарукавную повязку, револьвер, приказы; ему поручили наблюдать за окрестностями отеля «Лувр», где разместились высшие немецкие офицеры, победители разлагающихся республик. Конечно, они жестоко поступили с Францией; но половина Франции этого заслуживала ради блага другой половины, чистой и здоровой, в этом Гаден не сомневался. Европе нужен был Вождь, и Вождем она признала сурового капрала Первой мировой, которого ни женщины, ни евреи, ни марксисты, ни пацифисты никогда не могли сбить с пути истинного. Гаден был высок, худ, носил плащ, затянутый в поясе, на манер Гитлера; нос крючком, сухие впалые щеки, поджатые, почти незаметные губы делали его похожим на ощипанную ночную птицу. Портрет дополняли бегающие мутные глазки. Он ревностно нес свою службу, без устали выявляя девиц без документов, дурных французов, несчастных беженцев, ненадежных коллег… Знакомые завсегдатаи баров прозвали его Гадюкой. Его это не трогало.
Он заметил, что у мадам Консепсьон поселился квартирант-еврей. А увидев, что Мориц Зильбер воспрянул духом, решил для себя: «Думаешь, выкрутился? Это мы еще поглядим…» Промахов Гаден не допускал. Гадюка кусает насмерть, с гордостью говорил он себе. Это изящное, умное, осторожное животное, нападающее стремительно, гораздо более опасное, чем кажется, и люди притворяются, будто презирают ее, потому что боятся. Однажды без повязки и револьвера он пошел следом за Морицем Зильбером, который разговаривал на незнакомом языке с жидом-торговцем с Райской улицы. Как только Зильбер остался один, Гаден окликнул его:
— Ваши документы!
Улица поплыла в сторону, хотя была неподвижна, плиты тротуара словно легонько приподнялись под ногами Морица Зильбера, который предъявил свое исправное удостоверение личности.
— Пройдете со мной в комиссариат.
— Но мои бумаги в полном порядке, — слабо возмутился Зильбер.
— Тогда вам нечего бояться.
Невозможно, чтобы это было всерьез. Но злое лицо агента и его угрожающий тон не сулили ничего хорошего. Остановился трамвай, висевшие в витрине на плечиках рубашки не шелохнулись, люди проходили мимо: ничего не меняется, когда исчезает человек… Они вошли в караульное помещение, недавно выкрашенное в светло-серый цвет, слабо освещенное, так как за окнами высилась стена. Скамьи и столы криво стояли на красноватом плиточном полу. Спертый воздух пронизывала скука. Люди в штатском, с повязками, черными поясами, в беретах двигались лениво и неторопливо. Один чистил свою трубку. Другой разглядывал в лупу почтовые марки. Агент Гаден обыскал задержанного: «Оружия нет?» И с ухмылкой достал из одного из карманов листок, отпечатанный еврейским шрифтом, который швырнул на стол. Никто не обращал на них внимания. Гаден уселся на краю стола, свесив ногу.