Ардатов облизнул губы и почувствовал вкус соли от взвеси морской воды. Он хотел процитировать Спинозу, но забыл точные слова, фразу о том, что разум дан человеку не для того, чтобы волноваться, а чтобы понимать. Впрочем, наш разум действительно оторван от жизни; знали бы мы на самом деле, что он такое… А учеников Спинозы пытали за то, что они говорили правду.
— Были времена, да прошли, — сказал он. — Построить мощные локомотивы, изобрести телефон, граммофон, консервы, бритву «Жиллет» — все это внушало человеку безграничную веру в себя; и с полным на то основанием, ведь он многого добился. Возможно, придумать, как упорядочить жизнь людей, тоже не слишком трудно, сложнее осуществить это на деле. Мы не были такими уж безумцами. Мы лишь не осознавали всю сложность мира, мы усвоили механистический подход примитивного детерминизма, набрались слепого оптимизма у процветающей буржуазии, с этим я согласен. Наша ошибка в том, что нам не хватало хитрости и скептицизма. Мы слишком упреждали события, рассуждали прямолинейно, и хитросплетения событий поломали все наши схемы — кровавые, неправильные хитросплетения. С идеалистической точки зрения мы были правы. Это служит к нашей чести. И даже если смотреть более приземленно, мы не ошибались. Сейчас больше извращения идей, чем настоящей путаницы, и это наши достижения были извращены… Меня унижает мысль о людях, которые теряют голову, потерпев поражение. Потерпеть поражение, неудачу сто раз, тысячу раз, прежде чем добиться своего, — это совершенно естественно. Сколько раз ребенок падает, пока не научится ходить? Сколько безвестных мореплавателей сгинуло в море, пока Христофор Колумб благодаря удивительной ошибке не открыл новые земли? У него была колоссальная и верная интуиция, он двигался на ощупь — и оказался прав. Если бы у него и его экипажа сдали нервы за полдня, за двадцать минут до открытия, он бы самым жалким образом повернул вспять, на путь поражения и забвения. Но другие достигли бы цели рано или поздно, сомнений нет. Крепкие нервы, в этом все дело. И ясность ума.
— Золотые слова, Семен. А нервы у тебя крепкие?
— Спасибо старости, — ответил Ардатов, — в моем возрасте люди уже не меняются.
XXIII
Жюстиньен
В последней открытой закусочной еще горел очаг. Великолепное пламя, пожирая поленья, облизывало последнюю курицу или петуха. На улице собралось три десятка человек, завороженные этим зрелищем минувших времен. Значит, есть счастливчики, которым предстоит изысканный ужин? Кто они, иностранные дипломаты или преступники, на которых негде ставить пробы? Самые дерзкие или напористые заходили в закусочную, делали вид, что разглядывают приправленный бесцветным соусом салат, пустую стойку, и в итоге останавливались перед очагом, наслаждаясь запахом жаркого.
Лоран Жюстиньен прошел внутрь следом за другими, он любовался огнем, большим вертелом, великолепной курицей, сочащейся золотистым жиром. «Миллион людей в этом городе голодают, — думал он, — а несколько тысяч ловкачей жрут от пуза. Раньше я находил это нормальным… Меня что, подменили?» Он только что поужинал стоя, за углом, двумя тощими, зато горячими кусками пиццы, за которые продавщица взяла всего одну хлебную карточку. Лоран был худ, хотя каждый день мог бы есть кускус в алжирских забегаловках. Но, поскольку город и Франция голодали, он считал правильным есть мало, и голод питал в нем холодный гнев. Ловчить в такое время, только чтобы набить себе брюхо, — нет уж, спасибо, это значило бы себя не уважать. И еще одна перемена: он стал осторожен, избегал бесполезного риска, как будто жизнь, за которую он прежде не слишком цеплялся, приобрела вдруг особую ценность. С этой точки зрения некоторые высказывания доктора Ардатова ему нравились, хотя порой раздражали: «Мужество в том, чтобы продержаться; продолжать борьбу, даже когда это кажется невозможным, даже если для этого приходится спасаться без задних ног. Ни жест, ни поза, ни удаль, ни красивые слова — только польза дела».