Вопросы отнюдь не праздные и не имеющие отношения к так называемой if-history, выходящей за рамки научности. Изменить прошлое невозможно, но его нужно попытаться понять, чтобы не допускать повторения трагических ошибок и следования дурным примерам в будущем. По большому счету именно в этом, а не в простом накоплении информации состоит основной смысл исторической науки, нашего знания о прошлом вообще. Недаром гуманитарные науки называются во Франции — sciences morales.
Ответ на эти вопросы мучительно искали не только герои книги Сержа, но и современники, и участники событий. Когда у Леона Блюма после войны спросили, можно ли было избежать ее, он ответил да: в 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, Франции следовало расценить это как casus belli, вторгнуться в Германию и свергнуть в ней фашистский режим, в то время немцы не смогли бы оказать серьезного сопротивления. Но, как с сожалением признавал политик, такая позиция не получила бы поддержки французского общества: «Мы испытывали священный ужас перед войной…» Блюм делал вывод, что «это был, возможно, единственный способ предотвратить войну». Но, даже с учетом дипломатичного «возможно», его суждение все же представляется нам слишком категоричным.
Действительно, за последующие шесть лет Франции неоднократно предоставлялись шансы осадить агрессора, и нельзя сказать, что она не прилагала усилий для этого. Помимо уже упоминавшегося «пакта четырех» в 1934 году руководство страны предприняло попытку распространить действие Локарнского соглашения о незыблемости границ на страны Восточной Европы. В 1935-м заключило договор о взаимопомощи с СССР и даже мирное соглашение с фашистской Италией в Стрезе. Все эти действия ставили целью сдерживание и международную изоляцию нацистской Германии. Тем же целям служила позднее и поддержка, пусть недостаточная, республиканской Испании, и программа перевооружения Народного фронта — при том что входившие в него левые партии еще незадолго до этого отстаивали на международной арене прямо противоположный принцип всеобщего разоружения.
Но немало шансов было упущено, и здесь сыграли свою роль не только внутри- и внешнеполитическая конъюнктура, но и «человеческий фактор». В марте 1936 года французское правительство не дало вооруженного отпора вступлению немцев в Рейнскую демилитаризованную зону — не только из-за давления со стороны Англии, не желавшей возникновения очага конфликта в Европе, но и из-за предстоящих через месяц парламентских выборов. В 1936–1937 годах правительство Народного фронта отказалось дополнить договор о взаимопомощи с СССР военным соглашением, и основной причиной этого стал сталинский Большой Террор, который не только существенно ослабил Красную армию, но и вообще подорвал доверие к советскому руководству. Франция из-за собственных внутриполитических проблем никак не отреагировала на аншлюс Австрии, а в Мюнхене проявила откровенную слабость, пожертвовав во имя эфемерного мира одним из своих самых верных союзников.
Вообще, перед войной политику Франции в отношении нацистской Германии можно сравнить с взаимодействием примерных отличников с распоясавшимся хулиганом. Действительно, французские руководители того времени: Блюм, Даладье, Рейно — были людьми умными, блестяще образованными, высокой культуры. А в общем, нормальными демократическими политиками, со всеми достоинствами и недостатками этого. Они стремились следовать нормам международного права и соблюдать заключенные их страной соглашения — по возможности, ибо правила политической игры подразумевают компромиссы, нередко идущие вразрез с личными принципами и убеждениями. С бесноватым фюрером французские лидеры поначалу пытались договариваться, умиротворять его, идти на уступки, лишь бы он оставил в покое их и стоящую за ними страну. Кроме того, как мы видели, они не всегда были вольны в своих решениях, им приходилось считаться и с международной конъюнктурой, и с настроением парламента и общественным мнением внутри страны. Из-за этого, как считается, демократии вообще медленнее авторитарных обществ реагируют на вызовы и угрозы. Но если предположить, что во Франции вместо республики существовал бы авторитаризм, единоличная власть, то смогла ли бы она успешнее противостоять нацизму? Все, что известно о международной ситуации в 30-е годы, побуждает ответить на этот вопрос отрицательно. В мире перед войной шли поляризационные процессы, демократические страны тяготели к демократическим, авторитарные — к авторитарным, а потому противостояния вовсе могло и не быть, диктатура во Франции с огромной долей вероятности встала бы на сторону фашистской Германии (пример режима Виши здесь весьма показателен, даже безотносительно того, что он был установлен в результате военного поражения). В итоге далеко не сразу и, увы, на собственных ошибках, имевших тем более тяжкие последствия в то тревожное время, французские руководители осознали, что уступки и «умиротворение» лишь разжигают аппетиты агрессора. Такие, как он, признают только силу, а значит, только проявив силу, можно его остановить.