Хорошо чувствовать себя спокойным и свободным, привязанным к бытию, но ничуть не возмущаясь близостью небытия, быть может, неизбежного. Свобода, безмятежность — поверх странного равновесия между жадным стремлением жить и готовностью к самопожертвованию, могучим упорством инстинктов выживания, которые угасают лишь с последним биением сердца, и усталостью мускулов и артерий, усталостью сознания, целиком погруженного в нашу эпоху разрушений, терзаемого страданиями и смертью других людей (миллионов людей), омраченного предчувствием грядущих темных лет, которые так мало значат для истории и так много для нас. От любой тоски можно прийти к умиротворенному пониманию, от любой уверенности в неизбежной гибели — к вере, простирающейся за пределы смерти, ибо непреложно, что наша вселенная продолжит существование.
Так космический шум моря отвлекал Ардатова от дум более тяжких. Но он все равно возвращался мыслью к деревням Украины, их широким улицам, большим садам, взбирающимся на холмы под низким бескрайним небом… Церковь в окружении берез, пестрая толпа на базаре, берега Днепра, равнины, сонные леса, неяркое величие просторов, над которыми словно веет тихая печаль и исконная воля, а рядом — суровые железобетонные новостройки индустриализации; московские перекрестки, связанные с воспоминаниями юности, с преследованиями и революцией, старая крестьянка, продающая яблоки на краю тротуара, трамвай на Арбате… Земли, труды, города, реки окрасила смерть. Все умственные построения, которым Ардатов предавался, чтобы отогнать эти образы, неумолимо вели к выводу о грядущем разгроме. А потом?
Около девяти утра Ардатов прогуливался в толпе на палубе. Люди обменивались приветствиями и плоскими шутками. Корабль увозил из Европы четыре сотни беженцев, отобранных волей случая. Это походило на сборище балаганщиков, на центр размещения с нестрогой дисциплиной, плавучую тюрьму, но одновременно — на прогулочное судно, отправившееся в идеальный круиз; корабль, набитый до отказа, живописно чумазый, счастливые пассажиры которого старались забыть, притворялись, что забыли, гнали от себя прочь преступления, банкротства, потери близких, унижения, душевные болезни — и храбрость, прозорливость, подлинный героизм, благородство души истинно верующих… Позади отхожих мест, впопыхах обустроенных на палубе, по желобкам стекали нечистоты, мешаясь с морской водой; у другого борта на фоне морской лазури болталась подвешенная рыжеватая туша только что забитой коровы. Дамы, устроившись в шезлонгах, за вязанием обсуждали крах личных состояний, правительственные интриги и массовые казни в Берлине, Варшаве, Вене, Триесте, Мадриде, Праге, Париже, везде, а также свое несварение желудка и общих приятельниц. Испанцы, одни в синих рабочих блузах, другие обнаженные до пояса, устраивали бурные, но быстро гаснувшие споры, и, проходя мимо, можно было понять, что речь идет о независимости Страны басков. Маленький человечек в очках в золотой оправе, лысый и розовокожий, в шелковой пижаме с белыми и синими полосами, словно узник каторги для миллионеров, горячо поприветствовал «дорогого доктора». Он беседовал с высохшим стариком в сером сюртуке, который был республиканским каноником кафедрального собора Кордовы, о шансах на спасение христианской Европы, малых шансах, сударь мой, я уже писал об этом эрцгерцогу Отто два года назад — и как вы думаете, сумеем ли мы, в нашем возрасте, акклиматизироваться в Бразилии? Даже церковь скомпрометирована, надо это понимать. «Ватикан понимает, — заявлял каноник, — но он наделал немало ошибок, нам нужно социальное христианство, чтобы противостоять безбожному социализму».
Ардатов из вежливости согласился. Эти господа угостили его черным кофе, поданным в жестяной кружке, которую ополоснули морской водой; они по секрету сообщили, что договорились с капитанским слугой-сайгонцем на предмет сахара, рома и даже рагу.
Ардатов, расставшись с ними в хорошем настроении, споткнулся о свернутые канаты, и Белисарио протянул ему руку, поддерживая. На самом деле его звали не Белисарио, он был художником-чехом и стал испанцем на войне, где потерял правую руку. Со своим растерянным видом, злым и насмешливым взглядом он всегда выглядел так, как будто выбрался из ночного убежища, не вполне оправившись от похмелья (хотя вообще не пил). «Пойдем посмотрим на деловых людей, — предложил Белисарио, — они забавные…» Семьи не совсем разорившихся торговцев собирались под капитанским мостиком, занимая, точно имели полное право, единственные места на палубе, дававшие хоть какую-то защиту от солнца и ветра.