В результате сражение на равнинах Пикардии и в центральной Франции в начале июня 1940 года стало для французской армии baroud d’honneur — последним и безнадежным боем ради сохранения чести. И хотя командование поспешило сдаться врагу, этой чести у защитников Франции отнять нельзя. В отчаянной ситуации они сражались «как львы», признает современный военный историк Д. Лормье, и не их вина была в том, что страна потерпела поражение. Так, фанк «Эр» (у танкистов было принято давать своим машинам имена как кораблям) в одном бою уничтожил 11 немецких танков и два орудия, оставшись на ходу; позднее командир экипажа присоединился к де Голлю. В Сомюре курсанты военного училища, мальчики 17–20 лет, два дня удерживали немцев, не давая им переправиться через Луару, и погибли почти все. И это не единичные случаи, таких примеров было много, о них следует помнить, чтобы составить адекватное представление о причинах поражения Франции в 1940 году.
Но командование предпочло прекратить борьбу, причем даже не из гуманитарных соображений сохранения жизни бойцов (сам Вейган отдал им 24 мая приказ стоять насмерть), а потому, что армия могла понадобиться для поддержания порядка после перемирия, при новом режиме. Перемирие на условиях, продиктованных противником, по сути означало капитуляцию — будем называть вещи своими именами, хотя в капитулянтстве сторонники прекращения борьбы обвиняли как раз тех, кто намеревался продолжить сопротивление в колониях. Известно, что Гитлер признавался Франко и Муссолини осенью того же года, что перемирие с Францией стало для него удачей, так как «оккупировать Северную Африку было бы очень трудно и даже невозможно без мощных усилий вермахта[…] и люфтваффе». Известно также, с какими трудностями столкнулся позднее в Африке Э. Роммель, один из самых способных немецких генералов (именно он во главе своих танковых колонн первым прорвался через территорию Франции к морю в мае 1940-го). Поэтому остается лишь сожалеть, что сторонники сопротивления в правительстве Франции не смогли взять верх. Во время войны они делали для обороны все от них зависящее, вели себя достойнее многих генералов, не устраивали истерик, и, наверное, единственное, в чем можно их упрекнуть, — в том, что, разобравшись, с кем имеют дело, не избавились от бездарных командующих и капитулянтов в руководстве страны. Но для этого в сложившейся ситуации пришлось бы нарушить законы Республики, а возможно, и вообще ликвидировать ее. Ни премьер Рейно, ни один из министров, ни де Голль не смогли пойти на это. Стоило ли заботиться о принципах в условиях разгрома? Но разве не одни лишь принципы способны остаться неизменными, когда рушится все вокруг? И разве не они — то последнее, что должно защищать, когда все остальное потеряно? Ведь по большому счету республика — это не только и не столько ее должностные лица и парламент, но и, главное, демократические ценности, которая она провозглашает и призвана отстаивать.