Единственные вечные должники занимали комнаты в мансарде на 7-м этаже, даром что самые дешевые. Столько беспощадной суровости, столько горького упрека было написано на сухощавом лице домовладелицы, что это повергало безденежных иностранцев, занесенных сюда скитаниями, в панику, подобную той, которую вызывают пыльные коридоры префектуры полиции. Доктор Семен Ардатов, который в свое время не дрогнул перед виселицей, приоткрывая дверь, чувствовал, как желудок подкатывает к горлу, и кротко обещал заплатить «к 1-му числу обязательно, мадам, можете на это рассчитывать». Ага, рассчитывайте и не забывайте пить жавелевую воду! Что это за доктор, если не имеет права практиковать!
Вдова что-то бурчала про пристава, зная, к несчастью, что расходы на его услуги распродажей барахла этих жильцов не покрыть. И, отвернувшись, стучала в низкую дверь, на которой двумя ржавыми кнопками была пришпилена визитная карточка: «Морис Зильбер, торговый агент». Чем же он только торгует, о боги? Вот наглец! Мориц Зиль-бер(штейн) поспешно открывал дверь: «Заходите же, мадам Прюнье! Как ваши дела, прекрасно?» Живой и подвижный, в слишком тесной тужурке, Зильбер весь улыбался — бровями, носом, ресницами, отвислой губой, с невыносимой любезностью. Высылку его пока отложили, и этот рыжий уроженец Польши относился к квартплате легкомысленно, рассказывал истории, предлагал выгодные сделки. Товарами он бы расплатился немедленно и на выгодных условиях. «Времени не хватило, представьте себе, реализовать их! Вы и вообразить не можете, мадам, какими необязательными бывают люди, когда надо платить! Вот, например, один кожевенник из предместья Тампль, у него солидная фирма, — он должен мне три тысячи шестьсот франков! Вы не поверите!» Вдова Прюнье и не верила. Образцы перчаток, кожаных и лайковых, валялись на столе вперемешку с газетами, напечатанными еврейским, арабским или русским шрифтом… Мориц Зильбер крутился вокруг домовладелицы, рассыпаясь в любезностях, и даме было не по себе, как если бы он насмехался над ней или с невообразимой ловкостью фокусника намеревался стибрить ее старинную брошь с тремя брильянтами, а то и неожиданно попросить у нее в долг, в кредит — и она соглашалась с ним помимо воли, точно околдованная, лишь бы поскорее уйти отсюда, пока он не тронул ее; как если бы он собирался дружески шлепнуть ее по заду, и она бы не посмела пикнуть, тем более пожаловаться кому-то! Вдова Прюнье спасалась бегством, сжимая в руках его расписку. Под круглым мансардным окошком, выходящим на крышу, она осмеливалась наконец перевести дыхание.
— Посмотрим, сдержит ли он слово, скотина?
Затем сердито стучала к Пепе Ортиге.
Пепе на месте не было. Или он делал вид, что его нет. А как бы он прошел мимо нее незамеченным? Он возвращался в час ночи, взбегал по лестнице, прыгая через четыре ступеньки, точно обезьяна. Нужно было подстерегать его дней десять, чтобы затем поймать на лету и сунуть под нос квитанцию:
— Вы знаете, что это такое, месье Ортига? А? И не прикидывайтесь, что вам не ясно!
Красивый курчавый парень, слишком уж элегантный, бросал на бумагу небрежный взгляд. И волнующим, напевным басом отвечал:
— Не беспокойтесь, мадам, не волнуйтесь, я вам дам знать на днях. Но из-за вас я опоздаю на метро, пардон, извините!
И он убегал. Порой по субботам, в день получки, он возвращался вечером с девушкой в своем духе, круглолицей, белокожей, с сияющими черными глазами, глядящими зазывно и вызывающе, точно в них она отражалась голой, с торчащими сосками. Вместе они покупали в лавке дорогие консервы, лангусты, португальские сардины, артишоки, бутылку марочного вина, шептались друг с другом с неприличием влюбленных, едва ли не обнимались, а затем Пепе Ортига бросал лишние сорок франков на прилавок в счет квартплаты, «не надо расписки, мадам, я вам доверяю». Доверие оскорбительное и трогательное одновременно. Он не проверял ни цены, ни счета. Где он только выучился доверию? «Он из тех парней, — говорила прислуга-бретонка, — что насиловали сестер-монахинь и поджигали монастыри…» Вдова Прюнье обрывала ее: «Да что вы, деточка!» — и с язвительным смешком добавляла: «Не подумаешь, чтобы он кого-нибудь насиловал…»