— Не говори глупостей, парень, — добродушно ответил месье Беф. — Через полгода ты вернешься, и мы еще столкнемся в темном переулке. Ты сильный.
— Потому-то я и не вернусь, — произнес Шарли.
И они посмотрели друг на друга с симпатией. Шарли погиб под Лаутербургом или где-то еще, не прошло и трех недель. Его последнее письмо «моей обожаемой девочке» переходило из рук в руки. «У нас все тихо, — писал он, — только самолеты достают. Жалею лишь об одном — о танцах по субботам в дансинге на улице Лапп и прогулках на лодке в Сюрен, где ты так шикарно смотрелась в купальнике, да еще о спокойном уголке у Ансельма. Можешь сказать Ансельму, что я хорошо к нему отношусь, он никогда не стучал. Передай привет Фернанде, и мой ей совет — не быть размазней. Целую тебя во все уголки…» Таким письмом можно гордиться. Эмилия сошлась с другим лишь через месяц, по настоянию товарок и из-за того, что немного побаивалась месье Бефа. «Твой парень был героем», — говорил ей Беф, овладев ею; а затем рассказывал о своем участии в битве на Сомме в 17-м. Письмо Шарли Эмилия поместила в рамку и повесила в изголовье кровати вместе с его фотографией…
Модистка из углового дома выставила на витрине траурные платья для всех возрастов, всех обличий скорби… Некоторые превосходно сидели на манекенах. Эта точно держала в своей торговле нос по ветру, и хотелось запустить камнем в витрины, в улыбающиеся деревянные головы, белокурые, черноволосые, русые и даже седые, в черных тюрбанах с кокетливо спадающей на ухо вуалью. «Будут еще вдовы, будут!» — казалось, кричала эта бесстыдная витрина. На стене соседнего дома, предназначенного для расклейки афиш, какой-то женский кружок продолжал вывешивать красочные протесты против вивисекции. Пожалейте бедных морских свинок, приносимых в жертву ради науки! Огюстен Шаррас всерьез обращал внимание своих покупателей на эти плакаты, которые находил особенно трогательными…
Война удерживалась на линии Мажино, совершенно непреодолимой, и представлялась неопасной. В семи минутах ходьбы был еврейский квартал, улица Роз, где розы не цвели уже несколько столетий, и там слышались постоянные жалобы — но евреи привыкли жаловаться со времен своей знаменитой Стены плача! — из-за бомбардировки Варшавы. Но мы-то что можем поделать? Варшава — это где-то у границ России, страны снегов и большевизма, так же далеко, как Эфиопия… Когда война там закончится, может, мы заключим мир?
— Я в это не верю, — говорил Огюстен Шаррас. — Раз пошло такое дело, у меня ощущение, что война охватит весь мир. И линия Мажино ей не помешает.
Ансельм Флотт хмуро посмотрел на него:
— А вы случайно не пораженец?
— Я? Да что вы! Я желаю победного салюта всем генералам на свете. Они этого заслужили.
Месье Беф смерил его взглядом и вкрадчиво произнес:
— Не кипятитесь, все утрясется. Если торговля идет, то все в порядке.
Торговля шла. Гостиница «Маркиза» заполнялась каждую ночь. С пяти вечера до двух пополуночи три девицы стояли и болтали у входа, еще пять бродили по тротуару, каждая вдоль фасада определенного дома по традиции, которой, наверное, больше века… Старинный уличный фонарь, висящий на стене и закрашенный голубой краской, отбрасывал скупой и мрачный свет на этот ночной мир. «Забавно, — говорила Анни-Звездочка (на шее у нее розовел шрам в форме звезды), — как будто нарочно придумали темный свет; точно в морге находишься». Но это был не морг, а рабочее место. И лучшее: зловещий свет все же подчеркивал силуэт, придавал сильно накрашенному лицу какое-то порочное очарование, черный рот притягивал взгляд, точно зияющая рана или вульва.
Зона почти полного мрака отводилась девицам совсем жалким, два десятка лет отработавшим на панели. Если бы месье Беф не надзирал, точно усатый добрый пастырь, за своим стадом заблудших овец, они бы вцепились друг другу в волосы за место под фонарем, за удобный уголок подворотни, которую венчала маска фавна. Но он был на посту и отдавал предпочтение Эмилии, уроженке Нанта, с белокурыми кудряшками, точно приклеенными ко лбу, и глазами, похожими на голубые капельки воды; инспектор был открыт для общения и даже порой присаживался за столик кафе с мелкими сутенерами, чтобы вести дела непосредственно с ними. «Вы понимаете, господа, я считаю, каждый должен зарабатывать на жизнь. Каждый по-своему, так? Не все же могут служить правительству. Это было бы слишком хорошо. Но служба есть служба, и так до пенсии. Я забираю одну или двух в неделю, это самое малое. Они могут отделаться двумя-тремя днями, если не станут выступать. Нельзя, чтобы меня считали проходимцем или взяточником. Таков расклад, к тому же у меня еще три улицы». Они договаривались. Когда он уходил с одной из девиц в зеркальную комнату, молодой человек с желтоватым лицом в костюме в мелкую клетку нервно пил (а месье Ансельм любезно подливал даже в часы, когда спиртное не продается) и слишком часто поглядывал на часы… Другая торговля шла тоже. Отпускники в небрежно надетых мундирах заполняли кафе разноголосым гомоном. «На фронте, — говорили они, — бьют баклуши. У нас на Маасе…»