Инженер Хаим, хозяин ресторана «Тель-Авив», объяснял:
— Если они явятся, солдаты, которые все разграбили по дороге, то среди них найдутся и те, кто любит украинский борщ, селедку под шубой, фаршированную рыбу! Дело станет плохо тогда только, уж поверьте мне, когда будет совсем нечего есть…
Отсюда можно было выбраться из затруднений, перейти линию огня, последнюю границу — возможно, кладбищенскую, по милости Божьей. Самые немощные, уповая на спасение в вере, предавались воздержанию; те, что покрепче, уехали.
В эту ночную пору лавочки не были ни закрыты, ни открыты. У большинства опущены ставни, но приотворена дверь. Фонари сквозь закрашенные синим стекла отбрасывали на облезлую штукатурку подводный свет. Некоторые окна, днем расцвеченные розовыми или кремовыми занавесками, а теперь затемненные, пропускали сквозь щели свет, казавшийся роскошью; можно было догадаться о ярко освещенных гостиных, хрустальных люстрах… Над бакалейными лавками или мастерскими скорняков, в квартирах, выходивших на двор, с цветочными ящиками на подоконниках, жили образцовые семьи, Юдифи и Рахили работали, как обычно, допоздна. В их квартирки ведут узкие лестницы, свежеокрашенные, как в хороших тюрьмах, слишком резко освещенные. Туда можно попасть через железные двери после того, как привратница с треугольным лицом, иссушенным тридцатью годами унижений, сурово изучит посетителя. Надежная нора для уважаемых торговцев, законное логово для хорошо одетых проходимцев. Там человек с почтенной бородой найдет кабинет, меблированный одним стулом и со стеклярусной занавеской, из-за которой он может, оставаясь незамеченным, выбрать женскую плоть, обернутую в яркие цветные ткани. Сломленные пловцы, которые, пережив крушение, бьются точно рыба без воды в удушающих сетях, подпрыгивают, изгибаются, выворачиваются, — и звонят у входа в подобные заведения. Дни важных событий приносят хороший доход.
…На краю тротуара тучная мамаша со взрослыми дочерьми, нежно шепча, прощаются с молодым мотоциклистом; он увозит на юг, к спасению, свою драгоценную юность и богатства семьи: несколько бриллиантов, зашитых в пуговицы куртки… «Спи не раздеваясь, сыночек мой…» Грузовичок красильщика покачивается на мостовой, точно неуклюжее квадратное животное; сзади машина открыта, и можно увидеть целое племя, забившееся в угол среди тюков и перин. Под самой крышей, на куче постельных принадлежностей, спит мужчина, свесив голову с редкой бороденкой, рот закрыт, шея вытянута, словно подставлена под нож неведомого жреца…
Морис Зильбер и Хосе Ортига увернулись от грузовичка, поскользнулись на овощных очистках и подошли к слабо освещенному дверному проему. Толкнув дверь, они оказались в лавочке, устроенной на месте бывшей проездной арки, узкой и длинной, со сводчатым потолком. Расписанная цветами ширма в глубине отделяла магазин от жилья одного из самых почтенных коммерсантов Парижа и всего мира. Ящики для круп, вермишели, фасоли, чечевицы, сахара и риса были пусты; на полках стояло лишь несколько жалких банок с консервами… Бесполезные мешки валялись бесформенной кучей. На прилавке лежало несколько мелких луковиц и кошерная колбаса, а еще газеты на идиш, швейные нитки, школьные пеналы, флаконы чернил за 5 су, мятные и лакричные конфеты, свечи… Старик за прилавком читал при свете абажура из промасленной бумаги нью-йоркскую газету. Высокий выпуклый лоб, седая львиная борода, очки на тонком носе — иностранцы сразу заметили бы в нем сходство с Карлом Марксом, а французы — с Виктором Гюго или Роденом… Но это был всего лишь бакалейщик Моисей Мендель, сионист и социалист, с добрыми и мудрыми карими глазами. С ним советовались по поводу книг, которые стоит прочитать, тревожных снов, политического положения и идей, в делах веры.
— Месье Моисей, — произнес Зильбер, едва сдерживая нервозность, — только вы можете мне помочь. Мне нужно завтра уехать…
— Да, — ответствовал Моисей, — нужно.
— А я без гроша и не смог распродать свои образцы, тридцать пар дамских перчаток, хорошего качества, в этом могу вас уверить, из замши и из обрезков свиной кожи; я пока не знаю, как уеду, и не могу же взять их с собой…
Старый Моисей наклонил голову, чтобы лучше рассмотреть молодого человека поверх очков. «Вот эгоизм юности; он и не подумал, что станется со старым Моисеем… Проклятый эгоизм. Но парень прав. Старый Моисей никому больше не нужен. Один на белом свете, один со своими воспоминаниями, да и те стираются в памяти…» Моисей задумался, а затем сказал:
— Пойдите от моего имени в предместье Тампль к Аарону-Дюрану. Это дурной человек, который хочет разбогатеть. Он сейчас скупает все. Он даст тебе треть нормальной цены, соглашайся… Да, вот, возьми пятьдесят франков. Старый Моисей уже раздал половину своей выручки… Я тебе напишу адресок в Марселе…