— Вы правы, Бедуа. Я вас понимаю. Что ж, удачи!
Ардатов поднялся и подумал, что вокруг них огромный потрясенный город отчаянно ищет в хаосе, среди зарниц свою душу, в то время как на севере и на востоке, сразу за загородными домиками, — артиллерия, авиация, моторизованные колонны группируются по заранее намеченным планам, чтобы растерзать, разрушить, унизить его… Действительно, нечего сказать.
— Простите меня, Ардатов, вам известно, что я ваш друг. Кто знает, свидимся ли мы еще! Моя жена уже в Варе… О чем я? Ах, да. Вы не обидитесь, если я попрошу вас взять один из моих костюмов? Мы почти одного роста, хороший портной подгонит его по вашей фигуре. А то есть такие, кто портачит с добротной материей… Берите, берите, прошу вас.
Доктор Бедуа поднял с пола свой лучший костюм и любезно набросил его на плечи гостя. «Возьмите, прошу вас», — и вдруг, сжав кулаки, зарычал как раненый зверь.
— Ах, черт! Вот досада! Я уже не соображаю, что делаю. Простите, Ардатов… Маринетта, Маринетта, скорее упакуйте это, месье возьмет с собой… В чистый пакет! И принесите нам чего-нибудь побыстрее, мартини… Ардатов, вы человек политически мыслящий: что происходит?
— Уже произошло. Сейчас мы видим последствия.
— Наша старая Европа бьется в горячке с сорокаградусной температурой. Это агония?
— Прогноз неблагоприятный.
Два врача разговаривали спокойно, как профессионалы.
— Важно то, — сказал Ардатов, — что тоталитарные режимы тоже будут сметены в свой черед. Мы на краю ямы, но она вырыта и для них также… Они займут Париж, но однажды Берлин будет взят и разрушен, не надо быть астрологом, чтобы предсказать это. Франция и Европа могут погибнуть, но обязательно возродятся. Придется начинать сызнова, и они начнут, но со всем тем, что старо как мир и находится за пределами разумного: войнами, цепями, инквизицией…
— Вы меня утешили, Ардатов. Но все-таки это тяжело.
— Умирать тяжело, но естественно. Но если бы мы знали, как мучительно рождаться…
— Да, да, родовая травма, Ардатов.
В вестибюле они горячо пожали друг другу руки. Маринетта вежливо, но с легким пренебрежением отдала гостю тщательно перевязанный пакет. Ей не нравилось, что ее хозяин, один из самых уважаемых врачей Парижа, настолько потерял голову, что отдал свой лучший костюм какому-то иностранцу, от которого так и разит нуждой, а он еще смеет смотреть на вас снисходительно. (Скорей бы уж фрицы очистили Париж от этой заразы!)
— Далеко уезжаете, дорогой друг?
Ардатов не имел представления и ответил с иронией:
— В Нижние Альпы.
…На улице Бонапарта, под взглядом Марии-Антуанетты времен Трианона со старинной пастели на стене, доктор Морлен-Лесобр, директор одного медицинского журнала, заплатил доктору Ардатову четыреста франков из восьмисот, которые был должен за переводы. «Остальное — в следующую пятницу, это наш день выплат».
Ардатов не шелохнулся:
— Только меня уже здесь не будет.
Доктор Морлен-Лесобр поднял свою маленькую круглую головку с начесанными на лысину редкими волосами. Скрестил руки на стекле, покрывающем письменный стол.
— Ничего не могу поделать, месье. Журнал продолжит выходить. Наше дело не должно зависеть от разных невзгод, которые рано или поздно пройдут.
Ардатов смотрел на него с интересом. Наконец я вижу одного из них вблизи, и он не идиот, вовсе не идиот. Он их ждет! Вас используют, месье, и оберут дочиста. Ардатов сказал насколько мог любезно, но приоткрыл в усмешке помимо воли старые, пожелтевшие от табака зубы (отчего стал чем-то похож на бульдога, который скалится, прежде чем укусить):
— Я поистине восхищаюсь, месье, вашим хладнокровием в такое время… Я собираюсь провести на Ривьере не больше двух недель. Если я задержусь подольше, прошу вас передать четыреста франков, которые вы мне должны, на благотворительность…
— Не сомневайтесь, месье, я перечислю их в Красный Крест, — холодно ответил Морлен-Лесобр.
Клоунская улыбка исчезла с лица доктора Ардатова, когда, кивнув на прощание, он взял пакет, положенный им на крышку пишущей машинки. До Морлен-Лесобра донесся краткий диалог, состоявшийся в приемной между переводчиком и секретарем:
— Вы не возьмете два последних номера нашего журнала, месье?
— Нет, — задумчиво ответил доктор Ардатов, — обязательно отложите их для меня, — он промолчал секунду, — в помойное ведро.
В витринах квартала Сен-Сюльпис мирно дремали церковные образа и старинные вещи. Профили Богородиц в современном вкусе уместно смотрелись бы в будуарах с приглушенным светом. Бронзовые Христы напоминали манеру Родена: они создавали ощущение плотских мук ровно в той мере, чтобы покупатель посчитал их произведениями искусства. Ардатов задержался на мгновение перед металлическими образками, призванными защитить сердце солдата благодаря сверхъестественной силе — ибо может ли тонкая полоска стали остановить пулю? «Что осталось от веры в этих поделках? Они удовлетворяют слабую потребность в утешении, без глубины и без страсти, робкую и пристойную. Создают душевный комфорт, наподобие фарфоровых фигурок на этажерках. Подлинный зов веры выставит их в истинном свете — пустые безделицы для пустых душ. Но зова не слышно, совсем не слышно… Его еще услышат».