— Если душа и существует, то у нее нет жопы, — грубо бросил Якоб Кааден.
— А я утверждаю обратное, — отозвался Черняк.
Как часто бывало, ему захотелось заплакать. Все, что есть низкого в мире, обрушивалось на него. Только позавчера он продлил на месяц свой временный вид на жительство — и вот Париж готов был сдаться без боя! Каждый встречный, казалось Черняку, взирал на него с вызовом и неприязнью. Он один стоил всех этих прилично одетых скотов, да только они не подозревали об этом. Каждое утро в номере гостиницы на улице Вожирар он делал огромные усилия, чтобы подняться с постели. Опять бриться, одеваться, думать о том, можно ли еще раз надеть уже несвежую рубашку? Он задыхался в этой комнате, оклеенной старыми пожелтевшими обоями в цветочек, и устремлялся в бары на площадях, где можно было издалека разглядывать женские силуэты. Вблизи женщины глупы и корыстны, ни одна не поймет и трех строк Бодлера, довольно взглянуть на их губы и подбородки, чтобы понять, из какой убогой глины они слеплены… Женщины вызывали в нем желание, но если он отваживался заговорить с ними, то лишь для того, чтобы с детской непосредственностью сказать им нечто обидное, что доходит не сразу, а когда доходит, то вызывает отпор: «Ну и хам же вы!» Тогда он радовался, что задел их, с печальным удовлетворением смакуя нанесенную ему обиду.
А сейчас никто не обращал на него внимания, даже Хильда, устремившая широко раскрытые глаза в сгущающиеся парижские сумерки… Ардатов и Кааден обсуждали документы, автобусы, поезда, убежища, называли адреса в Тулузе, Бруклине, Буэнос-Айресе… Черняка они раздражали. У них на все есть ответ, они готовы всю жизнь заключить в круг идеологических формул, которые уже никому не нужны… Не побежденные — мертвые, завернувшиеся в теории Маркса, точно в саван… Задумчивый голос Ардатова прервал его мрачные размышления:
— Вы очень агрессивны, Черняк. О чем вы думаете?
— Я? Да я сама доброта. А думаю я о том, что мы — последние из последних.
Темнота сгустилась насколько, что они уже едва различали друг друга. Официант, чей белый фартук маячил во мраке, подошел к ним сказать, что заведение закрывается. «Сегодня посетителей больше не будет, это очевидно…» Они отсчитали монеты при свете карманного фонарика. Театр Оперы окутала кладбищенская тишина. Кааден говорил раздраженно, он весь подобрался, и голос его звучал грубо:
— Последние, говоришь? Ты не понимаешь, что если угаснет Париж, угаснет Европа, то рухнет весь мир! Мы первые это знаем… И я не для того обещал тебе место у себя в машине, чтобы слушать твое нытье. Предупреждаю, что, если будет так продолжаться, я вышвырну тебя на ходу, в чистом поле, неважно где. А мы будем держаться столько, сколько придется. И последним в этой истории, тем, кого затопчет насмерть собственная охрана, будет Гитлер. На три четверти прогнившие интеллигенты этого не увидят, их закопают сразу…
Черняк в очередной раз предпочел унизиться ради спасения. И беззаботно присвистнул, впрочем, чуть слышно, сквозь зубы. «А ты, Хильда, что собираешься делать?» Хильда стояла на тротуаре и застегивала пояс плаща, готовая раствориться во мраке, точно бесплотная тень. Она уже отделилась от них, собираясь уйти в беспроглядную ночь, одна, не ведая, что ее ждет.
— Не знаю, — она говорила вполголоса, отчетливо, на нее снизошло какое-то светлое чувство умиротворения. — Хочу остаться. Я прежде никогда не любила Париж, а теперь словно очарована им… Да, я остаюсь. Со своим шведским паспортом я не слишком рискую. Ну все, прощайте, прощайте… У меня ощущение, словно я выпила шампанского. Я так счастлива, не знаю почему… Но я обо всем помню.
Ее руки были холодны. Они расстались. Грузовики с синими фарами катили по асфальту. Матово поблескивали черные каски бойцов внутренних войск. Ардатов по лестнице спустился в метро. Свет в городе горел лишь под землею.
VI
Разговоры
Непроглядное и тусклое ночное небо вызывало тревогу: облака словно отливали серой. Слабый свет редких фонарей с синими стеклами поглощала тьма. Вывески, неразличимые во мраке, нелепыми иероглифами цеплялись за фасады домов, в которых, казалось, навечно поселилась ночь. Ночь без конца… Заслышав человеческие шаги, из мусорного бака выскочила кошка, обернулась, выгнув спину, зелеными огоньками сверкнули глаза, — а затем скрылась, точно ее поглотили камни и небытие. Улица Неаполитанского Короля виделась глубокой щелью посреди мертвого города. Но из-за приоткрытой двери бистро «Маркиза» на мостовую сочился слабый красноватый свет. В паре шагов от него девица торговалась с толстым мужчиной — его силуэт напоминал черную рыбину с большой головой, покачивающуюся в полумраке подводной пещеры. Девица засмеялась, и тьма поглотила ее смех. На одном из верхних этажей жалобно залаяла собака. Где-то вдали завыла, затихая, сирена скорой помощи. Ардатов едва не столкнулся с двумя человеческими фигурами, словно слившимися со стеной между подъездом дома 16 и входом в гостиницу. «Здрасьте, доктор», — прошелестел женский голос, похожий на стон. Ансельм и Александрина Флотт ждали — чего они могли ждать? Оба массивные, они казались частью стены, да и лица их были пепельно-серыми… Застывший от ужаса Ансельм Флотт выдохнул: «Доктор, в 16-м человека убили. Это ужасно. Сандрина просто в шоке».