— Милости прошу… Я догадался. Вы целый час шли в потемках по Парижу, по вымершим улицам, у которых не осталось имен, которые ведут в никуда, но красивы как никогда… Поначалу вы были воодушевлены, гордились своим одиночеством, восхищались этим лабиринтом с нависающими стенами, у вас хватало сил принять будущее, но внезапно вы осознали, что впереди — тупик, цель, ради которой не стоит рисковать, и вы пришли…
— Я подумала, что вы, возможно, уйдете пешком. Поездов больше нет, те, что отправлялись, брали штурмом… Я была на вокзалах, там сущий ад… Я хочу уехать с вами. Вы не вредный. Я вам доверяю. А другие совсем сникли…
— Не Кааден.
— Нет, и не некоторые другие тоже. Но они так ограничены. Сильные и ограниченные собственной силой.
Только теперь он разглядел ее по-настоящему: густые пепельные волосы, небольшой, но прямой и упрямый лоб, детская свежесть, подростковая резкость, скрытое очарование лица без косметики. Светлые черточки бровей были едва намечены. Глаза, чуть косящие, смотрели прямо, голубые, спокойные, с поволокой. Она опиралась обеими руками о стол, наклонившись вперед, с маленькой, но пропорциональной грудью, и вся дышала той упорной и мирной силой, с какой тянутся к солнцу растения. Сброшенный под ноги походный рюкзак с привязанным котелком словно приглашал отправиться в горы. «Какие восхождения нам предстоят, Хильда?» — полушутливо спросил старик. «Самые трудные!» — смеясь, ответила девушка. И словно вся озарилась светом.
— Нужно поспать несколько часов, — сказал Ардатов. — У нас будет хорошая возможность уехать. Давайте впустим в комнату ночь.
Погасив свет, он отодвинул занавеску. От туманного неба исходило мрачное свечение. Можно было различить лишь семь гвоздиков Большой Медведицы. Ниже чернели ломаные линии крыш. «Я буду спать на кроватной сетке, а вы, Хильда, на матрасе, он вполне сносный…»
— Мне без разницы.
В темноте они разделись, стараясь не смущать друг друга, хотя не испытывали никаких чувств. Ардатов первым улегся на железной кровати и различил силуэт девушки в ночной рубашке, которая ворочалась на расстеленном на полу матрасе. Накопившаяся за много дней усталость точно потоком залила его с ног до головы, притупила чувства, сделала бессвязными мысли. «Может, это желание уснуть навек…» Но на этот раз он засыпал довольный.
— Вам удобно, Хильда?
Она ответила тихо и не сразу: «…Да». Он уже спал, дыша размеренно и ровно. Хильда, растянувшись прямо на полу, смотрела на мрачно-синий квадрат неба с редкими звездами, уходящий в бездонную глубину вселенной и расстилающийся над частью Франции. Мирные пейзажи потонули в забвении, точно не было ни дымов, ни человеческой возни в ночи, ни стонов раненых, ни разложения мертвых. Роса питает соки. Каждая травинка живет, каждый ручеек течет своим путем к рассвету. Где-то догорают деревни, но это лишь угольки, разбросанные по темной карте. Люди смотрят, как пламя пожирает их дома… По железным и автомобильным дорогам движутся танковые колонны, транспорты с провиантом, конвои с ранеными, отягощенные лихорадками и агониями; машины для убийства и люди, порабощенные машинами, вперед, вперед: молчать, не курить. Именно ночами армии совершают самые верные броски в направлении ада, который наступает днем… Всеми этими словно завороженными перемещениями управляли передаваемые по телефону приказы, страх, рвение и инстинкт. Эта невообразимая сила заставляла другую армию гнуться, и Париж провалился в сон как в бездну, словно тяжелобольной, раскинувшись вокруг извивов Сены.
В сон погружалась и Хильда, тревожный, бредовый. Ей виделось, как четверо солдат в призрачном доме пили вино и вдруг встали, одинаковые, как братья-близнецы, на одно лицо, с одною душой. Они выстроились так, что их гордо поднятые головы казались светлыми концами темного креста, и отправились на заре оборонять горбатый мостик, который тут же показался в окружении цветущего можжевельника и клочьев тумана. Посредине его лежало изумрудно-зеленое яблоко, которое вдруг открыло человечьи глаза… Хильде показалось, что она падает в бездну; несется нагая, как метеор, через ледяное пламя, к этому мостику. «Их же убьют всех четверых! Что делать?» Она с отчаянным усилием пыталась проснуться, предупредить их. «Не ходите туда, не ходите!» Но ледяное пламя поглощало ее слова, четверо солдат пропали из виду, а затем из-под горбатого деревенского мостика показались четыре обнаженных тела. Алебастрово-белые, они тихо скользили, уносимые потоком, и на одинаковых лбах зияли черные звезды. А где яблоко? Хильда, едва не плача, вырвалась из тягостного морока. Над Парижем начинало светать. Созвездие Большой Медведицы едва мерцало.