Белесая ночь царила над зачарованным городом, всесильная над его пустыми улицами и площадями, тишиной, слепыми витринами магазинов и кафе, унылыми газетными киосками, брошенными средь бела дня и напоминающими писсуары… Мостовые и асфальт сделались бесполезными пространствами. Приоткрытая дверь бистро бередила тоску. Домохозяйка, торопливо семенящая за покупками Бог весть куда, прошла мимо погруженного в свои думы прохожего, кинув на него неопределенно вопросительный взгляд. Куда вы бредете, месье, словно лунатик? Мюрье спокойно ответил ей в мыслях: не знаю. Женщина прошла мимо, он обернулся в пустоту, подумал: «Четвертое измерение ужаса… Четыре всадника Апокалипсиса…» Глупо!
Он пожал плечами, зажег от окурка, прилипшего к нижней губе, еще одну папиросу. Я расстался с этим славным овернцем, Шаррасом, таким надежным, а потом? Искал двух клошаров позади Собора Богоматери. Почему там? Вспомнив о морге? Семья беженцев из Бельгии или Голландии, которые наверняка провели ночь у решетки сквера, с притороченными к седлам велосипедов тюками и прикрепленной к рулю корзине с полуторагодовалым младенцем, который смеялся, играя с легко позвякивавшей погремушкой. Мужчина и женщина, молодые, рыжие, опаленные солнцем, словно не видели прохожего, а когда он обернулся, чтобы убедиться, что они реальны, чуть не поверив, что звон погремушки в руках ребенка ему лишь пригрезился, — они уже ушли, если только существовали вообще. Но все, что мы воображаем, тоже существует — где-то, иначе…
На набережной Цветов торговки, для которых мир продолжался, расставляли горшки, ведра, лотки на привычных местах; толстуха, рассевшись со своими фуксиями, папоротниками и мыслями, ела тартинку, читая роман. В сторону Центральной больницы проехала скорая. Подумать только, в такие моменты могут рождаться дети… Мюрье неторопливо шел, очарованный этими немыслимыми лотками.
Из-под низких круглых башен Консьержери с коническими островерхими крышами показалась дама в черном, держащая за руку девочку, она подошла к цветочным рядам и с требовательным видом стала обходить прилавки. «Соберите букет, мадам, для короля Убю — ведь это он вас послал?» Ни одного человека на мосту Менял… Площадь Шатле, Дворец правосудия, Префектура дремали, подернутые серой дымкой; двое неподвижных полицейских перед закрытыми дверьми Префектуры, за решеткой Дворца правосудия с позолоченными остриями, казалось, спали стоя; при приближении привиделось, будто под козырьками кепи у них нет глаз, лишь пустые орбиты. Поэт перешел на другую сторону, чтобы только не проходить мимо них. Усталость и инстинктивное желание укрыться, которое приводит изнуренных животных к своему логову, заставили его повернуть к дому. На улице Дофины припозднившийся тряпичник спокойно исследовал содержимое мусорных баков. Улица была сплошным белесым светом, белою ночью. Проходя мимо старьевщика, Фелисьен Мюрье остановился и приветливо спросил;
— Хороший улов сегодня, приятель?
Тот не реагировал. В одной руке он держал крючок, а другой осторожно потряхивал, очищая от очистков и пыли, зеленоватую ткань вроде муслина, еще свежую, которая вызывала в памяти обнаженный живот девушки-подростка… Глупо. Мюрье повторил вопрос громче. Человек, догадавшись, что к нему обращаются, повернулся лицом, молодым, но изможденным, с губами, обметанными лихорадкой. Он улыбнулся и знаками пояснил, что глух и нем. Розовыми пальцами он сделал другие, непонятные знаки и широко раскрыл глаза. Мюрье предложил ему папирос. Тот объяснил жестами, что не курит (вредно для легких).
Фантастическое одиночество окутывало их обоих. Мюрье помог старьевщику извлечь зеленую муслиновую ткань и побрел прочь: мне каюк. Дома, на улице Жакоб, горничная сказала, что мадам волновалась, что мадам… «Ах, оставьте меня, я буду спать, успокойте мадам…» Он вошел в свой рабочий кабинет, как падают с вышины, замедленно, завороженно, с уверенностью, что в конце падения ждут теплые воды, воды Леты. Вчерашняя почта на столе, конверты с адресами издательств, и еще один, длинный, бледно-желтый, надушенный. Он открыл его: «О чем вы мне пишете, госпожа Бова-ри?» Поклонница просила его прислать ей автограф: «Только две строчки вашей рукой, мэтр, и ваша подпись…» Дама называла его «своим самым любимым поэтом», а на обороте взгляд его выхватил слова «невыразимое сродство душ». Он бросил бледно-желтый конверт в корзину для бумаг.