— Я не спал всю ночь, — сказал Натан. — Утром заходил к вам… Это немыслимо!
Натан был невысок, лет пятидесяти, с резкими чертами лица, подчеркнутыми глубокими морщинами и острым взглядом из-под толстых стекол очков. При разговоре он, сняв шляпу, слегка помахивал ей. Лысый, с седыми прядями волос на висках. Язвительный журналист, слишком тонкий критик, с которым соглашалось от силы три десятка читателей, любитель маленьких дансингов у площади Бастилии, он мог увлечься практически любой идеей, что нередко мешало ему сделать выбор; ибо едва он выдвигал какое-нибудь предположение, как тут же ему в голову приходили доводы прямо противоположные, требуя непредвзято взвесить каждую мысль. Эта оборотная сторона проницательного аналитика, разбиравшего любой предмет до малейшей детали, не отнимала у него ни любопытства, ни способности легко увлекаться. По политическим взглядам он относил себя к крайне левым, где-то между гуманистами начала века и русскими марксистами, инакомыслящими вне партий и клиентами исправительных заведений; о последних он говорил с доброй иронией: «Среди них есть неудачники в чем угодно: в деньгах, в любви, в делах, в искусстве; зато их жизнь невероятно щедра на унижения, отупение, подавление обществом человека…» Ни одна газета не печатала ни его литературную критику, ни репортажи из зала суда; коммунисты обвиняли его в «троцкизме», а модные публицисты упрекали в сентиментальности, которая устарела еще после прошлой войны.
— Это конец цивилизации, Мюрье. Цивилизация, конечно, больна, но все же… Я отправил жену и дочь в Лион и должен был ехать следом, но не смог… Невозможно. Вы думаете, что я брежу, но я в здравом уме. Я не вправе уехать. Хочу видеть это. Хочу быть здесь. И потом — Лион, Марсель, Ницца, Но — разве нацисты скоро не доберутся и туда?
— Мой дорогой Натан, вовсе не обязательно, и вам нужно попытаться остаться в живых.
— Почему, по-вашему, я должен остаться в живых, если всему крышка?
Мюрье расхохотался:
— Но это же очевидно и совершенно логично. Обычно вы рассуждаете более диалектически…
— Вот-вот, во всем этом есть адская диалектика, а мы, слепцы, не видели ее побудительных сил… Куда вы направляетесь, Мюрье?
— Я искал вас.
— Надо же, а я вас уже не искал. Я отчаялся найти человека, особенно среди собратьев по перу… Передо мной сегодня четыре раза захлопнули дверь. Если б вы знали, как я рад быть евреем!
— Знаю. Я повстречал удивительных людей сегодня утром, в час гильотины, как говорил один из них. Хозяин кафе — провидец, два клошара, торговец углем, маленькая немецкая беженка, которая едва не дала мне пощечину…
Бульвар оживился точно по волшебству. Сначала проехал армейский грузовик, выкрашенный для маскировки в песочные и темно-зеленые цвета. Затем, в другую сторону, — «бьюик», в котором сидели два старших офицера в очках и расшитых позументами кепи, застывшие, как манекены, в новенькой военной форме, будто только что с армейского склада. «Черт возьми, сияют, точно пуговицы на мундире! — пробормотал Натан. — Вы заметили, как они оба похожи на Дрейфуса?» Происходили и другие сценки. На противоположном тротуаре элегантная молодая дама с книгой, выглядывающей из сумочки, остановилась, когда ее галантно поприветствовал лысеющий мужчина с масляной улыбкой; он долго держал шляпу в руке, несомненно, дожидаясь, пока дама не попросит надеть ее; разговаривал с ней с полуулыбкой, должно быть, на манер Марселя Пруста, длинными тягучими фразами, полными намеков, комплиментов, вводных слов, словно ткал цветистое полотно… «Прости Господи, — заметил Натан, — вы только посмотрите на них, вот подлинно светские люди; какая у этой дамы посадка головы, какие изящные жесты…» Светский лев слегка поклонился, прощаясь, элегантная особа продолжила свой путь в пустоту, но шла она так, как будто ею любовались тысячи глаз. Красота самодостаточна. Мюрье прокомментировал:
— А вы говорите — всему крышка!
Безмерная пустота вновь воцарилась над городом, поглотив эти человеческие тени. Натан произнес:
— Я заметил, что уличное движение, в котором обычно приливы сменяют отливы, теперь стало пульсирующим. Я наблюдал за прохожими у памятника Дантону; они появлялись с разных сторон каждые три минуты, по пять-восемь человек одновременно, ни больше, ни меньше. А я простоял там тридцать пять минут. В среднем за четыре минуты проезжала одна машина. (Он достал из кармана жилета старые часы с хронографом.) Вот смотрите, через две минуты появятся другие прохожие..?