— Неужели правда — такой же день, как и всегда?
Она обращалась к себе самой. Сатюрнен Шом попытался выйти из затруднения. Две свечи горели, точно в церкви. «Ну что, старина, — спросил лавочник Натана, — на этот раз мы точно катимся на самое дно, да?»
— Нет, — живо ответил Натан, — нет, нет и нет! Нет такой пропасти, которая смогла бы поглотить и Францию, и Европу. Я говорю — нет.
— Ты меня точно выведешь из себя! — вскричал Шом. — Хотел бы я тобой восхищаться, да не могу. Человек — существо неисправимое…
— Тише, — сказала мадам Шом, — девочки могут услышать. Месье Натан, возможно, и прав.
Неожиданно тишину разорвал рев нескольких мотоциклов. Он казался настолько нереальным, что друзья осознали его лишь через несколько секунд. «Вот они», — произнесла мадам Шом. Мюрье слушал, как его внутренний голос напевал:
Бессмысленное пение раздражает, ни к чему оно… «Да, это они», — сказал он, широко осклабившись. Если бы другие увидели его, то сочли бы безумцем. Но они на него не смотрели.
В спальне на втором этаже на улицу выходили два окна, занавешенные белыми шторами с вышитыми лебедями…
Постепенно во мраке стало можно различить кровать и зеркальный шкаф. Укрывшись за шторами, супруги Шом, Натан и Мюрье вглядывались в темную безжизненную улицу, над которой почти неразличимо сияли звезды. Мюрье хотелось говорить в полный голос, кричать, но что? Жалкие буриме, которые неотступно терзали его мозг?
Но он не терпел в стихах слова «сердце» и «душа».
Натан осторожно зажег папиросу, прикрыв рукой огонек.
— Тсс! — шикнула мадам Шом. — Спрячьте-ка вашу папиросу, месье Натан.
Сдавленный смех Натана прозвучал истерически. На проезжей части показался мотоцикл, он ехал медленно и бесшумно. Враг в каске склонился к рулю, слившись с машиной в одно целое. Порождение тьмы во тьме. На шее странным ожерельем висели пулеметные ленты. На руке в расплывчатом беловатом круге жирным пауком прицепилась свастика. Он проехал, и неожиданно возник другой, ехавший так же медленно и осторожно, склонившись к рулю, с более различимой паучьей свастикой, затем еще один, еще… Они возникали из синеватого сумрака, непрозрачного марева ночи и медленным роем ползли по асфальту, точно огромные насекомые по поверхности стоячей воды. Один из них обернулся, проводя по словно вымершим домам слабым голубоватым лучом карманного фонарика. «Ах!» — Натан опомнился первым — или думал, что опомнился. Его рука сжала локоть Мюрье.
— Было бы здорово устроить здесь засаду с пулеметом…
Мадам Шом цыкнула на них. Сатюрнен Шом издал тихий смешок, похожий на кудахтанье: «Ну, повеселил, Натан…» Натан весь сжался от бессилия, гнева, сомнений: «Может, я говорю глупости, но кто знает?» Мотоциклисты проехали, пустая улица застыла в ожидании. Мостовая, казалось, испускала слабое свечение. И вдруг пол и стекла задрожали от глухого рокота подземного урагана. Быстро пронесся первый танк, грохочущей, но одновременно безмолвной тенью. Следующие как будто шли медленнее. Похожие на огромных серых жуков, низкие, приземистые, с угловатыми башнями, лишенные всякой жизни, они неумолимо двигались по прямой, утюжа землю. Совершенно неотличимые, так что казалось, будто один и тот же образ повторяется на темном экране. Это монотонное чередование одинаковых металлических чудовищ совершенно подавляло. Моторы ревели не переставая, словно бур, пробивающий скалу. Когда наконец показался грузовик, в котором стояли люди, образуя ровный прямоугольник, это принесло облегчение. Глаза, привыкшие к темноте, различали молодые лица, самые обычные руки, державшиеся за борт машины. «Фрицы», — прошептала мадам Шом. И добавила:
— Может, они и не хуже других. Можно ли верить всему, что пишут в газетах?
— Мы под колесами машины, — сказал Натан, — а они в ней. Вот и вся разница.
Мюрье видел рядом бледный профиль Натана. Добавить закрученную колечками бороду — и он будет похож на ассирийского мудреца. Нахмуренный широкий лоб, глубоко посаженные глаза, нос с горбинкой говорили о терпеливости, внутренней экзальтации, проницательности и чувственности. «Отныне, — подумал Мюрье, — тебе могут плевать в лицо, гнать прочь, могут отнять твои книги и выбросить на свалку… Скоро, наверное, тебя смогут безнаказанно убить прямо на улице, а мальчишки будут рассказывать дома: замочили грязного еврея. И не будет для тебя утешения Израилева. Спиноза был бы теперь жалким беженцем, гонимым всеми». Он склонился к Натану и постарался сказать как можно более незначительным тоном: