Еллинек предложил: «Те, кто ждет американской визы, должны уходить; и те, кому в Рейхе грозит смертная казнь, тоже. Вот мое мнение». По предложению доктора Теодора Мумма было решено: 1) не принимать никакого принципиального решения; 2) решения, принятые лично, будут затем ратифицированы компетентными органами; 3) товарищи, которые примут решение бежать, получат по тысяче франков, бланки удостоверения личности и отправятся в Тулузу в распоряжение регионального бюро; 4) поскольку решение об исключении Вилли Барта, принятое Высшей контрольной комиссией, является окончательным, члены партии отныне прекратят общение с этим «недисциплинированным и деморализованным элементом». Никто не поинтересовался причинами такого остракизма — ведь ВКК вынесла свой вердикт. Толстый Мумм поднялся и отправился не спеша, вразвалку, чтобы лично проинформировать Вилли Барта, который поджидал его в сортире. Он говорил попеременно то веско и громко, то тихо и торопливо:
— Решение о твоем исключении окончательное (тихо, быстро: Вилли, так на-до!), оно будет опубликовано в партийных органах (тихо, быстро: Ты останешься на связи с Бонифацием. Деньги у тебя под подушкой…) Партия формально дезавуирует твою деятельность (Бонифаций ни в коем случае тебя не бросит). Ты понял?
Над провонявшей дощатой перегородкой показалось узкое бескровное лицо Вилли, он печально кивнул и отвел вмиг остекленевший взгляд маленьких глаз под набрякшими веками. Затем вышел из сортира, понурив голову, прошел мимо бывших товарищей, избегая смотреть на них, во двор и застыл, одинокий и растерянный. Десять лет боевой юности внезапно рухнули в бездну «политической смерти». Его, преданного, вышвырнули, точно он был отбросом рода людского, предателем, саботажником, продался врагу. Какая камера его примет? Какие люди, кроме тех, кого он любил, какие чужаки согласятся разделить с ним пайку, здесь или где-то еще? Сотенные купюры, которые затолкали в ручку его помазка, действительно оказались у него под подушкой, они означали лояльность Бонифация, но не облегчили его горя, такого мучительного, что он пошатнулся, точно земля ушла у него из-под ног. Но времени терять было нельзя. Гестапо не помилует его, если опознает! Он отправился в зал «Б», где его явно не ждали. Подойдя к Готфриду Шмитту, Вилли заявил напрямик:
— Герр Шмитт, я активист из Германии, рядовой, незначительный. Приговорен к смерти в Карлсруэ… Меня исключили из партии за недостаток дисциплины и идейности. Отныне я совсем один. Спросите, прошу вас, у ваших друзей, позволят ли они мне бежать вместе с ними.
— Куда бежать? — выразительно произнес Шмитт.
На лице Вилли Барта читалось такое искреннее отчаяние, что писатель был поражен. «Не отталкивайте меня…»
— Идите! Я спрошу.
Вилли Барт ушел прямо, медленно, окруженный пустотой.
Курт Зеелиг, сам исключенный из партии, только двенадцатью годами раньше, был против его участия в побеге. «Чего ждать от человека, который до сих пор оставался с ними?» Игнасио Руис Васкес сомневался: «У нас они хорошо сражались. Рядовые активисты нередко люди ценные…» «Этот парень не рядовой, — настаивал Зеелиг, — посмотрите только, какие лживые у него глаза». Спору положил конец Готфрид Шмитт: «Нельзя отталкивать того, кого без вины прогнали свои…» «Без вины! — возмутился Зеелиг. — Да что вы об этом знаете?» Другие, посовещавшись, решили взять его с собой, но держаться настороже. Свою пятичасовую пайку Вилли Барт получил вместе с этими дружелюбными, но недоверчивыми инакомыслящими. Подготовка к побегу подходила к завершению.
В зал «Б» вошел Эстебан. Его ботинки скрипели и просили каши. Юный, безбородый, с расплывчатыми, немного женственными чертами лица, но крепкий и мускулистый, он сел рядом с Вилли Бартом.
— Вилли, предлагаю партию в шахматы.
— Сейчас не время… Чего вдруг?
— Сейчас самое время для этой партии. Доставай доску.
Усевшись на тюфяке друг напротив друга, они расставили фигуры. Эстебан склонил голову и стал похож на обиженную девушку.
— Ты не имеешь права говорить со мной, Эстебан.
— Наплевать. Ну, объявят порицание. И пусть объявят, я должен сказать тебе кое-что. Ходи, а то на нас смотрят. Запрещаю тебе произносить мое имя…
«Слушай, Вилли. Не знаю, что ты сделал, знаю только, что партия права и твой проступок недостоин ее. Я любил тебя больше, чем брата. Помнишь заградительный огонь в Брунете? Помнишь эту маленькую троцкистскую гадину, которую мы ликвидировали в Валенсии? Мелкий червяк, но у него было одно лицо, свое. А ты двуличный, лжесвидетель, лживый насквозь, ты продался или предал. Плюю на тебя. Ты смердишь как труп. Ты и есть труп. Это все».