Другой, молодой лейтенант с мрачно поблескивающими пуговицами мундира, с заостренным подбородком над жестким воротничком, орлиным носом, высоким, но узким лбом, тщательно уложенными светлыми волосами, смотрел прямо перед собой взглядом холодным и агрессивным, проницательным, всевидящим. Не светский человек, не карьерист, не бонвиван, не технократ, хотя мог быть каждым из них понемногу, сознательно, инстинктивно или из уважения к дисциплине. Фанатик? Но в нем не заметно порыва, пламенной веры под безупречной выучкой. В общем, молодой, полный сил, которые прекрасно умеет сдерживать, с ясным умом, который отнюдь не подразумевает того, что латиняне, русские и Гете называют совестью.
Рекомендательное письмо, подписанное каким-то презренным академиком, гласило, что с визитом явились майор Эрих-Фридрих Аккер, доктор филологических наук, приват-доцент — это еще что? — Боннского университета, автор замечательного труда «Тенденции к абстракции в современном искусстве»; и лейтенант инженерных войск Герхардт Коппель, прикомандированный к генеральному штабу, «чье эссе о Райнере-Марии Рильке одно из самых глубоких из тех, что мне известны; никто лучше, чем этот блестящий юный ум, не смог разоблачить упадочного влечения Рильке к смерти…» (даже подобные записки академик писал для потомства; он забыл лишь упомянуть, что эти два господина — нацисты). Усевшись напротив рабочего стола Фелисьена Мюрье, они любезно улыбались, майор Аккер — слегка раздвинув губы и глядя приветливо; лейтенант Коппель — с почтительным выражением, от которого натянулась кожа на скулах и подбородке, но глаза оставались непроницаемыми, и казалось, будто, показывая зубы, он готов укусить.
— Рильке, — произнес Фелисьен Мюрье глухо, склонив голову, — вы писали о Рильке, месье Коппель… Я очень люблю Рильке за его пророчества и сострадание к людям… Мы, французы, очень далеки от него. Мы слишком живем сегодняшним днем, чтобы предвидеть грядущее; и никогда не нуждались в сострадании. Мы были в гармонии с собой…
Были? А теперь? Приподнятые плечи и напряженное лицо лейтенанта Коппеля с неприятной четкостью выделялись на фоне старого ковра. А слова и мысли Фелисьена Мюрье, он сам это чувствовал, гармонировали с полинявшей тканью. Лейтенант ответил, еще шире раздвинув губы в улыбке:
— Моя книжечка о Рильке кишит досадными ошибками. Она вышла в то время, когда Германия еще не обрела себя.
— Понимаю, — сказал Мюрье, внимательно разглядывая искусно выточенную ручку ножа для разрезания бумаг. Гордиться тем, что отрекся от себя прежнего, — это, пожалуй, сильно. После такого, во всяком случае, можно спокойно отрекаться от остальных… Юный офицер, похожий на кошку, начинал внушать ему отвращение. Мюрье покачал головой.
— Простите, месье, что рассуждаю вслух (такая у нас есть привычка), но вы кажетесь мне слишком молодым, чтобы дезавуировать свои первые произведения. Обычно они бывают дороги… (Я нетактичен, но к чему церемониться с подобным отродьем?)
— Это не вопрос возраста, месье, a… Weltanschauung… мировоззрения, французский перевод германского слова не точен… Представления о могучей расе — вот что главное, а не мои скромные личные опыты.
— Понимаю. Но мы, французы, к тому же еще индивидуалисты. Мы склонны полагать, что феномен «совести» в своих высших проявлениях по сути индивидуален. Я предпочитаю использовать слово совесть, а не мировоззрение, заметьте разницу.