Так и этот человек в арестантском своем пальто… Ох и крепко же, наверно, помяла, пообкатала его жизнь, а он все кособочился, все жил на этом свете, все радовался солнышку. Видно, у него тут дом, родные», — решил про себя Еламан.
Тот обернулся, увидел Еламана и остановился. Остановился и Еламан. Прохожий быстро оглядел смуглого казаха в военной шинели и спросил:
— По-русски понимаешь?
— Немного…
— Не знаешь, где тут рабочий отряд?
— Пойдем! — сказал Еламан.
Он сначала удивился, что этому больному, слабому человеку нужен военный отряд, но потом решил, что у того в отряде есть какой-нибудь знакомый или родственник. Шагая рядом с прохожим, Еламан все время чувствовал на себе его пристальный взгляд. Он даже подтянулся и поправил ремень.
— Ты кто по национальности? Киргиз?
— Казах.
— Ты из отряда? В отряде еще казахи есть?
— Нет.
— Так… Ну давай знакомиться: Петр Дьяков. А тебя как?
— Еламан.
— Ну вот, теперь в этом городе у меня и знакомый есть, — улыбнулся Дьяков.
— Ты здесь никого не знаешь?
— Да вот, кроме тебя, выходит, никого.
— Вон как!
— А что?
— Так… Во-он штаб, видишь дом? — Еламан показал на небольшое двухэтажное здание.
— Ну пока, еще встретимся, — сказал Дьяков и пошел к штабу.
У дверей Мюльгаузена толпились увешанные оружием бойцы. Вид Дьякова был так нелеп в этой военной прокуренной комнате, что все сразу замолчали и уставились на него, будто верблюда увидели. Дьяков привык уже к таким взглядам и сам старался ни на кого не глядеть. Он по привычке поддернул плечами сползающее пальто и запахнул полы. Шаркающими шагами подошел к двери и взялся было за ручку.
— А ну-ка погоди! — сказал рослый боец с винтовкой.
— Мне сюда надо…
— Да нет, папаша… Тебе, верно, в Совдеп надо, а тут командир отряда.
— Мюльгаузен?
— Он самый.
— Мне как раз нужен товарищ Мюльгаузен.
— A-а… Ну тогда жди. Видал, к нему сколько народу?
Дьяков переступил с ноги на ногу, оглядываясь. Народу было действительно много. В комнате было душно, плавал слоями махорочный дым, крепко пахло сапогами. Дьякову стало нехорошо, он нахмурился и вынул свой мандат.
— Я ж тебе, папаша, сказал, обожди! — ухмыляясь, боец отвел руку Дьякова. — У нас тут все с мандатами.
— А вы все-таки прочтите! — жестко сказал Дьяков, и синие мешки у него под глазами задрожали.
По-прежнему ухмыляясь, боец взял мандат. Но тут ухмылку его как ветром сдуло. Он быстро отступил от двери и вытянулся, одергивая гимнастерку.
— Проходите, товарищ… — покраснев, бормотнул он и распахнул дверь.
Прежде чем войти, Дьяков стянул с головы старую свою кепку, и все увидели не тронутый загаром, болезненно-бледный шишковатый лоб с залысинами. Оглянувшись еще раз на бойцов, он вошел и закрыл за собой дверь. Едва дверь закрылась, часовой плюхнулся на стул и схватился за голову.
— Ну, братцы, пропал я!
К Мюльгаузену Дьяков вошел со смутной тревогой на душе. Он недоволен был, что снял кепку, входя, будто перед учителем, но и надевать теперь в кабинете было неудобно. Стесняло его и то, что одет он был как-то уж очень не по-военному.
Мюльгаузен сидел, уткнувшись в бумаги. Не поднимая глаз, он мельком взглянул на ноги вошедшего. Сапоги были совершенно разбитые.
— Ну? Чего вам? — строго спросил он, отрываясь от бумаг.
— Да вот, направили меня в ваш отряд.
— Хан-Дауров? — протянул Мюльгаузен насмешливо.
Мюльгаузен нахмурился, взгляд его потяжелел. Он даже прищурился от напряжения, и Дьяков под его взглядом переступил с ноги на ногу. Оглянувшись, он заметил поблизости стул и вдруг сел, положив кепку на колени. Он сидел боком к Мюльгаузену, но чувствовал, как тот грубо и презрительно осматривает его, и в смущении стал теребить кепку.
— Ну, слушаю…
— Понимаете, я в дороге заболел…
— Что?
— Заболел, говорю, по дороге к вам.
— А-а…
— А больница, знаете, известное дело, попади им только в руки… Еле удрал.
— Кто удрал?
— Я о себе говорю, что из больницы…
— Не понимаю. Вы кто такой?
Дьяков привстал и положил перед командиром свой мандат. Мюльгаузен медленно прочел мандат, отодвинул в сторону, вытащил кисет и начал крутить папироску. Руки его вздрагивали, табак рассыпался. И спички почему-то ломались, никак он не мог прикурить. Дьяков незаметно наблюдал, как командир закуривает. Он чувствовал, что тот злится, даже уши покраснели. Наконец какая-то спичка зажглась, и Мюльгаузен медленно раскурил самокрутку, глубоко затянулся и выпустил из носа две струи дыма. Дьяков поморщился, глядя на дым, и слабо обмахнулся кепкой.
— А город ваш довольно большой, оказывается. Правду сказать, я не ожидал, что… — начал было Дьяков оживленно, но запнулся.
Мюльгаузен молчал, попыхивая дымом. На Дьякова напал вдруг кашель. Шея и лицо его побагровели, на висках вздулись крупные вены, высокий белый лоб мгновенно покрылся испариной.
— Извините… Астма проклятая…
Мюльгаузен и на этот раз промолчал.
— Я видел, у вас большое депо… Сколько рабочих?
— Н-да… — неопределенно протянул Мюльгаузен и стал смотреть в окно. Лицо его стало таким рассеянным, что казалось, он совсем забыл про Дьякова.
— Меня зовут Петр Яковлевич. А вас, товарищ Мюльгаузен?
Мюльгаузен поднялся из-за стола, заложил руки за спину.
— Не могли с музыкой встретить. Извини.
— С музыкой?..
— Почему так долго ждать себя заставил? — загремел вдруг Мюльгаузен.
— Ждать?.. А зачем меня было ждать?
— Приказано было ждать тебя! Сколько людей напрасно потеряли! Эх ты, ко-мис-сар!
Дьяков рукавом отер пот со лба. Опять на него напал кашель, вся кровь кинулась в лицо. Он согнулся, зажмурился задыхаясь. Вот собака! Всегда вот так, в самый неподходящий момент вдруг накатит. Что говорит этот Мюльгаузен? Каких людей потеряли? Почему из-за меня? Да он еще и уходит?! «Подождите!» — хотел сказать Дьяков, но Мюльгаузен только хлопнул дверью.
Оставшись один в кабинете, Дьяков стал махать кепкой, разгоняя махорочный дым. Губы его пересохли, в горле першило. Он огляделся, ища воду, а сам все думал о непонятной грубости командира. Поглядывая на дверь, он ждал, что тот вернется и недоразумение разъяснится. Ему пришли в голову слова Хан-Даурова о чрезмерном властолюбии Мюльгаузена, о его грубости. «Боже тебя упаси оказаться под его влиянием!» — наставлял его на прощание Хан-Дауров. «Но ведь он не классовый враг, а товарищ по оружию, революционер, — думал Дьяков, — не может быть, чтобы мы с ним не сработались, в конце концов. Не беда, если он крут и властолюбив — тряпка командир еще хуже…»
Всю свою жизнь Дьяков терпел унижения и относился к ним стоически. Круглый сирота, он натерпелся всякого от тетки с дядей. Потом совсем мальчишкой поступил на фабрику «Скороход». Через год за участие в рабочем кружке был арестован и сослан в Сибирь. Десять лет проработал он на шахте, пока не удалось бежать. Но недолго ему пришлось пожить на воле: опять схватили и опять ссылка, на этот раз в Среднюю Азию. Только после революции вышел он на волю окончательно. И все эти годы никто — будь то фабрикант, мастер, полицейский, начальник тюрьмы или конвойный, — никто не видел в нем человека. Наоборот, все будто соревновались в грубости, в жестокости. Это были враги…
«Куда он делся?» — думал Дьяков, выглядывая в переднюю. Но в передней никого, кроме часового, не было, и вообще весь дом опустел, ни в одной комнате не слышно было голосов. За окном свистел ветер. Часто и монотонно тикали на стене ходики. В городе собирались сумерки. Они проникали и в здание штаба, скапливаясь по углам комнат. В два окна, обращенных на запад, было видно, как догорал закат. Дьяков понял, что Мюльгаузен больше не придет. Когда совсем стемнело, он спустился вниз, поговорил с часовым, стоявшим на крыльце, но в своем пальто долго не устоял на ветру, вернулся в штаб. Часовой разговаривал с ним вытянувшись, на вопросы отвечал: «Так что, товарищ комиссар…» «Комиссар!» — думал Дьяков, посмеиваясь над своим нелепым положением. Да, вот он и комиссар. Прошу любить и жаловать. Комиссар рабочего отряда. И с его изможденного лица не сходила легкая улыбка. Сон одолевал его, тело набрякло, хотелось лечь, укрыться с головой, согреться как следует. Он присел к столу, облокотился, навалился грудью на столешницу, уткнув лицо в ладони. Жилки на висках набухли, бились под ладонями. В передней громко тикали ходики.