Товарищи слушали меня не прерывая, они казались сильно опечаленными и смущенными. Когда я кончил, долго все молчали, наконец Гарри первый опомнился. "Я так и думал, — сказал он тоном полным горечи, — что эти чудесные планы ни к чему не приведут. Что касается до меня, то я предпочитаю остаться; я никогда не решусь пуститься в море на вашей ореховой скорлупе." Двое же остальных, хотя и сильно сожалели об отмене первой мысли, с которой они, казалось, свыклись, но они тотчас согласились, что вторая возможнее. Живее всех к ней отнесся Алик; он откровенно признался, что готов первый отправиться в путь, лише только лодка будет готова и ее спустят на воду. Значит, мое предложение было принято.
На другой же день мы с одушевлением принялись за работу. Джорж и Гарри по-прежнему взялись снабжать нас всех пищей. Алик снова принялся за жжение угля, а я с Мусгравом превратились опять в столяров и кузнецов.
В первое же утро мы срубили несколько деревьев, очистили их от листьев и бревна эти перенесли на берег. Тут мы их грубо обтесали топором и положили их на землю вдоль берега, на фут один от другого, как балки для пола.
Мы устроили нашу верфь на высшем пределе самых больших морских приливов, обозначенным полоской высохших, выброшенных морем растений. К тому же мы выбрали такое место, где берег сильно склонялся к морю, и потому лодку легко столкнуть на воду, когда она будет окончена.
Из самой лучшей доски, которую мы нашли между остатками Графтона, мы сделали киль, больше и длиннее прежнего; мы его крепко укрепили четырьмя железными полосами и болтами, которые заклепали внутри лодки. Потом мы ее подняли на подставки носом к морю и дали ей горизонтальное положение. Чтобы она не падала и не качалась, мы заложили бруски между килем и бревнами подпорок; бруски эти становились все длиннее, чем ближе пододвигались к носу. Шесть подпорок, по три с каждой стороны, поддерживали ее корпус.
В то время, как мы подставляли последнюю подпорку, Джорж пришел к нам на берег и сказал, что пробило девять часов. Действительно, наступала ночь, и в темноте работать не было возможности; мы оставили верфь и пошли работать в кузницу. Мех сильно раздувал угли, и при красноватом свете очага мы еще проработали несколько часов.
Желание окончить лодку раньше, чем опять наступят холодные и бурные зимние месяцы, придавало нам силы, бодрости и подгоняло в работе.
Мы вставали в шесть часов утра, тотчас принимались за дело, и исключая самого короткого, самого необходимого времени, чтобы поесть, мы не отдыхая и не переставая работали до десяти или одиннадцати часов вечера. Целый день, пока было светло, мы оставались на верфи, когда же наступали сумерки, мы шли в кузницу и приготовляли необходимые к другому дню материалы, а именно: железные болты, обшивки, гвозди и т. д. Иногда Гарри или Джорж качали мех вместо Мусграва или помогали мне ковать железо; тогда Мусграв пользовался этой свободной минутой и шил парус из старого холста Графтона, или приготовлял другие принадлежности оснастки.
Эта матросская работа была ему совсем по душе и доставляла ему огромное удовольствие. Он показывал все свое искусство в кройке и шитье паруса. Зато, когда приходилось рубить топором или стругать рубанком, он становился очень неловок; слесарное искусство ему вовсе не давалось. Иногда с ним случались такие смешные неудачи, и при том он так старался и уставал, что я часто над ним от души смеялся.
Я помню, как однажды оставшись один в кузнице, я наделал множество маленьких скобочек, чтоб прикреплять к лодке новые деревянные части, которые мы уже заготовили. Мусграв в это время был на верфи: он буравчиком проделывали место для гвоздей на тех досках, которые потом мы бы прикрепляли. Вдруг я вижу — он взбирается на пригорок и идет ко мне. Он шел медленно; лицо его побледнело и походило на лицо преступника, который только что совершил преступление. Одну руку он прятал за спиной.
— Что случилось, — спросил я его живо, испугавшись его отчаянного вида.
— Все пропало, — отвечал он мне глухим голосом, — я сломал буравчик! И трагически вытащив руку, подал мне сломанный инструмент.
Хотя мне тотчас пришел на ум бурав с концом, которого я не мог совладать, и что было вовсе не смешно, однако я не мог удержаться от смеха.