— О це бачишь? — Плюнул, целясь в котел, но промахнулся.
Федоров стремительно бросился к нему, схватил за ворот крахмальной куртки и начал вытрясать:
— Что же ты, гад, делаешь? Там дети голодают! Контра хохлятская, в чью беду плюешь?
Над «контрой хохлятской» долго колыхался почти белый колпак, наконец и он свалился в котел, и это остудило Студента.
— Ну погоди, — пообещал он, подхватил двумя пальцами еще не утонувший в котле колпак, швырнул его в угол и, успокаиваясь, оправдался перед Гордеем: — Нервы.
Гордей согласно кивнул.
Должно быть, кок тоже что‑то понял, стал объяснять Гордею торопливо и трусовато:
— Було ж указано — на усю команду. Хиба ж ее знае, колы вона буде уся?
— А плевать‑то в котел зачем? — резонно спросил Гордей.
Кок повертел своими карими плутоватыми глазами и удивленно спросил себя:
— Зачем? Та разве ж я видаю? Вин на мене набросився, як коршун…
— Дурак!
К счастью, кок отнес это на свой счет и быстро согласился:
— Дурак и е. — И, подумав, предложил: — Можа, и правду голодным дитям отдаты? Я ж промахнувся.
— Гляди, как бы тебе в жизни не промахнуться, — предупредил Гордей. — Тогда колпаком не отделаешься, голову потерять можешь.
Кок оглянулся на мокрый комок колпака, пощупал зачем‑то голову и пообещал:
— Я бильше нэ буду.
В том, как он это произнес, во всей его позе было столько искреннего раскаяния, что Гордей смягчился и добродушно хлопнул кока по плечу, от чего тот шмякнулся на палубу и почти восторженно произнес:
— О де звэрь!
Гордею оставалось лишь подтвердить:
— Зверь, это точно, поэтому не серди меня, а то съем со всеми потрохами. Понял?
Придерживая потроха где‑то пониже пупка, кок озабоченно согласился:
— Поняв. — И спросил: — Куда ж останне деваты? Ране за борт выливалы, теперь куда ж?
— А вон туда! — Гордей подтащил кока к наружному иллюминатору. — Смотри! Нет, ты не вороти сытую морду, а смотри!
На стенке торгового порта колыхалась темнолицая, голодная, молчаливо ожидающая толпа в изорванной одежде, с непомерно большими темными глазами, готовая к самым отчаянным поступкам. Должно быть, стоявших на стенке привлек запах подгоревшего лука, а может, кому‑то и перепадало тут что‑нибудь раньше.
Теперь и Гордей не сдержался, сурово прикрикнул на кока:
— Смотри, в кого плюешь, сволочь!
Кок ухитрился как‑то вывернуться, забился в дальний угол и оттуда неуверенно оправдывался:
— Було ж указано, на усю команду…
Океанский четырехмачтовый парусник — барк «Лауринстон» водоизмещением пять тысяч тонн хотя и выглядел после покраски гордо и внушительно, но устарел, наверное, безнадежно. В свое время он был куплен в Англии для перевозки военных грузов.
Машин не имел и мог двигаться только под парусами. Этих парусов было двадцать пять общей площадью более двух с половиной тысяч квадратных метров, к счастью, все они сохранились, но управлять ими пока было некому. Война разбросала моряков — парусников по всей стране, пришлось разыскивать их и в Архангельске, и в Таганроге, и в Самаре. Федорову удалось раздобыть списки последних команд парусных судов, адреса же некоторых старых мастеров парусного дела помнил капитан Андерсон, и недели через две кубрики команды, расположенные в носу, начали заполняться людьми, корабль ожил.
И все‑таки Гордея удивляла непривычная тишина, царившая на судне. В отличие от кораблей, на которых ему пришлось бывать раньше, здесь не слышно было ни назойливого гудения вентиляторов, ни грохота машин и механизмов, ни шипения пара в отопительной системе. Тут просто не было никакого отопления, не было и водопровода, воду брали прямо из Невы, опуская за борт привязанные за шкерты парусиновые ведра. Не было и электричества, в каютах и кубриках горели свечи, лишь в кают — компании висели над столами две большие керосиновые лампы под зелеными абажурами.
Не ожидая, пока соберется вся команда, начали погрузку судна. В обмен на муку «Лаурин- стон» должен был доставить в Эстонию рельсы, их штабелями укладывали в трюмы, боцман Ур- ма и старпом Спрогис метались по судну как угорелые, заботясь о том, чтобы груз был хорошо укреплен, иначе во время шторма начнет гулять и разнесет корабль в щепки. А погода, как назло, испортилась, подули сильные ветры, и синоптики обещали их до конца августа.
Когда собралась вся команда, начали упражняться в постановке и уборке парусов, ставили и убирали их по нескольку раз в день. Одетый в паруса, «Лауринстон» и вовсе выглядел красавцем, от него веяло романтикой старины, и поглазеть на него собирались на набережных тысячи людей.
Но воспользоваться парусами на переходе в Таллин так и не удалось. Ветры устойчиво дули с запада, навстречу курсу. Андерсон объяснил, что можно идти под парусами и при встречном ветре, но тогда парусник должен двигаться зигзагами, переменными галсами. Однако в Финском заливе было еще полным — полно мин, и, хотя тральщики беспрерывно расчищали фарватеры, штормом срывало мины с якорей в непротраленных полях и банках и заносило в фарватер. В таких условиях лавировать было бы самоубийством, а ждать у моря погоды тоже некогда, город голодал, мука нужна была позарез. Ребров каждый день приезжал на «Лауринстон» и торопил с погрузкой. Еще до ее окончания решили, что «Лауринстон» пойдет не своим ходом, а на буксире у «Ястреба».
Бывшее сторожевое судно «Ястреб», доставившее в октябре 1917 года в Петроград оружие из Фридрихсгамна, теперь превратилось в торговое, и это не пошло ему на пользу. На «Ястребе», как и на «Лауринстоне», была смешанная команда из военных и штатских моряков — различия между ними в ту пору не проводилось, — но порядка там, видно, было меньше, судно выглядело обшарпанным, вконец запущенным. Однако машины на нем были исправны, и, взяв парусник на буксир, «Ястреб» довольно уверенно потянул его в залив.
Едва вышли из устья Невы, как почувствовали, насколько непросто идти даже на буксире. Волна достигала шести баллов, «Лауринстон» раскачало, он то и дело, как испуганный конь, бросался в сторону, и «Ястреб» едва удерживал его за повод буксирного троса толщиной, в руку. Трое здоровенных рулевых едва справлялись со штурвалом, Гордею частенько приходилось прибегать им на помощь, но и вчетвером они еле усмиряли непослушный штурвал. Хорошо еще, что до выхода Гордей запасся блоками и тросами и те перь стал заводить тали — только с их помощью и можно будет управлять кораблем за островом Котлин, где волне было еще вольготнее. Занятый этими делами, Гордей перестал вести прокладку курса и определять место, полагая, что в пределах видимости берегов, да еще на буксире, в этом нет никакой необходимости.
Тут‑то и проявил свой характер капитан Андерсон. Зайдя в штурманскую рубку и заглянув в карту, он сурово заметил:
— Вы плохой штурман, совсем негодный, не исполняете своих прямых обязанностей. Где в данный момент наше местом — Он ткнул в карту мундштуком трубки. — Где курс? Где снос?
— Так мы же на буксире идем, — попытался было оправдаться Гордей. — На «Ястребе» — то штурман ведет прокладку, и фарватер обвеховаи, вали, как по Невскому…
— Я не знаю, какой штурман на «Ястребе», может, он лучше, чем вы, и обязанности свои выполняет. Но он может ошибиться, и тогда вы должны его поправить. Вы обязаны оба вести прокладку, счисление и определяться по пеленгам. Это раз! — Андерсон концом мундштука загнул палец на левой руке. — Буксир может оборваться — и тогда что? Это два! — Он загнул второй палец. — В — третьйх, «Ястреб» может просто подорваться на мине…
Третий палец капитан не успел загнуть: послышались тревожные гудки «Ястреба». Андерсон выбежал из каюты, Гордей выскочил вслед за ним и увидел, как «Ястреб» стремительно кинулся влево.
— Руль право на борт! — скомандовал Андерсон, пристально вглядываясь во что‑то еще не видимое Гордею. Проследив за взглядом капитана, Гордей увидел черный, обросший ракушками рогатый шар мины, всплывшей на поверхность между «Ястребом» и «Лауринстоном». Она то появлялась на пенистом гребне волны, то исчезала. «Почему же он повернул вправо, а не влево?» — подумал Гордей, глядя на побелевшие, вцепившиеся в поручень пальцы капитана. Только эти побелевшие пальцы и выдавали волнение Андерсона: ни один мускул на его лице не дрогнул, лишь глаза пристально следили за буксирным тросом.