— Какой сердитый, — сказала Наталья, когда они отошли. — Служить трудно?
— Всяко бывает.
Они опять помолчали. Потом Наталья вдруг насторожилась, поглядела в одну, другую сторону улицы и помахала рукой так, будто протирала стекло в окне. Тотчас дверь подъезда, где она жила, тихо отворилась, из нее выскользнул высокий светловолосый парень и быстро зашагал в сторону гавани. За ним вышел сутулый мужчина в кепке и пошел в другую сторону. Он шел тяжело, согнувшись, будто шагал за плугом; проходя мимо Гордея и Натальи, даже не поднял головы, только покосился на них из‑под кепки и что‑то пробурчал. Затем из подъезда вывалились еще двое, они пошли вместе, в обнимку, нестройно запели какую‑то песню по — эстонски.
— Идемте, — сказала Наталья и поднялась.
Иван Тимофеевич ждал их в той же комнате, он весело подмигнул Наталье и, когда та вышла, плотно прикрыв за собой дверь, сказал:
— Вот тебе посылочка, спрячь подальше.
Гордей взял у него из рук пачку листков, свернул трубочкой и сунул в карман. Но Иван Тимофеевич запротестовал:
— Нет, так, брат, не годится. Дай‑ка сюда.
Гордей вынул сверток и отдал обратно.
— Разувайся. Садись вот сюда и разувайся.
Гордей сел на краешек дивана, снял ботинок. Иван Тимофеевич взял ботинок, оглядел со всех сторон, потом подцепил ногтем стельку и вынул ее. Отделив от пачки половину листков, аккуратно согнул их втрое, примерил, сунул в ботинок и прикрыл стелькой.
— Давай второй.
То же самое проделал и со вторым ботинком.
— Теперь надевай. Так‑то будет надежнее. Не жмут? Вот и хорошо. Николаю передай, что это на всех. Пусть на каждый корабль даст по три- четыре листовки. Ну, пойдем провожу.
Он первым вышел на. улицу, постоял и, выдернув Гордея из подъезда, сказал:
— Давай быстро. Не туда, вон там, на площади, смешаешься с людьми.
Гордей быстро пошел по улице. Она была пустынна, только впереди, шагах в полутораста шел фонарщик с лестницей на плече. Уже стемнело, и фонарщик развешивал в тусклом воздухе мутно — желтые огни.
Только теперь Гордей сообразил, зачем его посылал Заикин. Ощущая под ногами мягкое похрустывание бумаги, он думал: «В этих листках что‑нибудь запретное. Вот тебе и посылочка!» Он слышал, что среди матросов стали появляться запретные листки, в которых пишут против царя, но ни разу Гордею такие листки не попадались, и ему сейчас захотелось узнать, что в них. Не доходя до площади, он свернул под темную арку и прислушался. Арка вела в маленький каменный дворик, посреди дворика лежало желтое пятно света, упавшее из окна. За занавеской окна маячили тени, но было тихо.
Гордей расшнуровал левый ботинок, снял его, поднял стельку и вытянул сверток. Развернув его, он долго не мог ничего разглядеть в темноте, подвинулся к падавшему из окна свету и прочел: «К организованным матросам и солдатам». Дальше было напечатано мелким шрифтом, он поднес листок ближе к глазам, но в это время в доме звякнула щеколда, в сенях послышались шаги, кто‑то споткнулся и выругался:
— А, черт, темнотища!
Гордей, подхватив ботинок, снова метнулся под арку и прижался к ее холодной выгнутой стене. Он так и не успел надеть ботинок, держал его в руке, когда мимо него, тяжело топая сапогами, под гулкой аркой торопливо прошел человек. На улице его шаги стали глуше и вскоре стихли. Гордей сунул сверток под стельку, натянул ботинок, зашнуровал его и неторопливо вышел из‑под арки на улицу. И тут же лицом к лицу столкнулся с Поликарповым.
— Опять ты? — удивился офицер.
— Так точно, вашскородь! Виноват.
— Проводил свою красавицу? — мягко спросил Поликарпов. — А у тебя, Шумов, губа не Дура.
Он пошел рядом с Гордеем и, заглядывая ему в лицо, говорил:
— Выходит, мы с тобой на одном курсе маневрируем. Моя приятельница тоже на этой улице живет. Вы давно знакомы?
— Всего второй раз вижу. В парке познакомились, — соврал Гордей.
Они вышли на площадь, толпа подхватила их и понесла к гавани. Поликарпов двигался в этой толпе быстро и гибко, как ящерица, тонкий голосок его звучал все более таинственно:
— Давай, Шумов, и мы с тобой станем прия телями, Я, знаешь ли, хотя и офицерского звания, а человек простой.
Гордей вспомнил предупреждение Заикина и насторожился: «Уж не выследил ли он, как я читал?»
А Поликарпов все сЫпал и сыпал словами, речь его была похожа на нудный осенний дождь, хотелось даже куда‑нибудь укрыться от нее.
— Война, как ничто другое, сближает людей, все мы одинаковы перед лицом смерти, она не признает ни чинов, ни званий. И время сейчас такое, что кастовые различия между людьми стираются, грядут новые дни и новые порядки, утверждающие всеобщее равенство и братство.
«Ишь заманивает!» — подумал Гордей, а вслух сказал:
— Я, вашскородь, ничего этого не понимаю. Мне бы германца поскорее отвоевать да и домой в деревню.
Поликарпов умолк, потом опять вкрадчиво сказал:
— Однако, пока ты здесь, можешь на меня рассчитывать. Если что надо, обращайся без стеснения.
— Лестно мне это, вашскородь, — тихо поблагодарил Гордей, стараясь придать голосу как можно больше искренности. — Только зачем вас беспокоить?
— Что ты? Какое беспокойство? Всегда буду рад.
Они подошли к трапу, и Гордей пропустил офицера вперед. Сдав увольнительный жетон, Гордей пошел в кубрик. Возле второй трубы его ждал Заикин.
— Ну как, хорошо погулял? — ;громко спросил он и шепотом добавил: — Принес?
— Все в порядке, повеселился на ять! — тоже громко ответил Гордей.
— Везет же людям! — И тихо: — Через десять минут после отбоя — в гальюне.
Гордей прошел в свой кубрик, там уже все спали, только дневальный матрос Берендеев и тоже, вернувшийся с берега Мамин сидели на рундуке и жевали- пряники, запивая их водой из одной кружки. Гордей тихо пробрался в угол, разделся и лег в свою койку.
Его сразу же потянуло в сон, накануне он опять стоял ночную вахту. Чтобы не уснуть, он щипал себя за уши и шевелил пальцами ног.
Наконец пробили склянки. Выждав еще минут семь, Гордей вывалился из койки и, сунув ноги в ботинки, побрел к трапу. Берендеев сердито спросил:
— Что сразу‑то не сходил?
— Позабыл.
Заикин уже ждал его., — Где? — спросил он, косясь на дверь.
— В ботинках. Под стельками.
— Давай сюда оба. Бери мои, завтра разменяемся.
Нога у Заикина оказалась меньше размера на два. Гордей едва влез в его ботинки, и, пока шел до кубрика, пальцы занемели.
Берендеев все еще жевал, Мамин уже спал широко разинув рот, как будто что‑то кричал беззвучно.
Глава шестая
Дул холодный осенний ветер, он тонко завывал в снастях, хлопал полотном обвеса, от него невозможно было укрыться, казалось, что он дует со всех сторон. Вахтенный сигнальщик, зажав в зубах ленточки бескозырки, просматривал в бинокль горизонт и приплясывал, чтобы согреться. Старший лейтенант Колчанов, укрывшись за штурманской рубкой, пытался «закурить, но спички все время гасли. Наконец ему удалось прикурить, он зажал огонек папиросы в пригоршне и стал торопливо потягивать из мундштука дым. Курить ему не хотелось, но делать все равно было нечего, да и создавалась иллюзия, что с папиросой все‑таки теплее.
Отсюда, из‑за рубки, была видна только часть стоявшего лагом «Самсона». Она была пустынна, ветер разогнал людей по кубрикам и трюмам, только изредка пробежит в корму рассыльный матрос или выглянет из‑за надстройки вахтенный. Поэтому Колчанов удивился, заметив, что трюмный машинист с «Самсона» старослужащий матрос Гулькин, выскочив на палубу в одной форменке, начинает торопливо сворачивать козью ножку. В такую погоду матросы обычно курят в гальюнах, под верхней палубой. В крайнем случае, на баке. А тут курить вообще не положено. Уж кому — кому, а Гулькину это должно быть известно. Вот он свернул длинную, трубой, цигарку, сунул ее в темные свои усы и оглянулся. Потом крикнул кому‑то:
— Эй, земляк, огоньку не одолжишь?
Откуда‑то вынырнул кочегар Заикин, подошел к фальшборту и протянул Гулькину кисет: