Тембе взглянул на синие мешки под миндалевидными глазами иранца. Посмотрел на белки глаз, явно не оправдывающие свое название. Масуд взглянул на Тембе и увидел точно те же цвета. Несколько секунд и тот и другой видели желтое.
— Что?.. Что у тебя?.. — Пальцы Масуда впились в колено, сминая махровую ткань. Было ясно, что он не способен вспомнить ничего.
Тембе подсказал:
— У меня тут восьмушка, и хмурого еще.
Он вытащил руку из кармана, ловко сплюнул на нее два маленьких катышка из пищевой пленки, которые прятал за щекой, и бросил их на столик. Один докатился до серебристой рамки фотографии привлекательной женщины, второй приземлился у пульта.
Масуда это маленькое представление просто преобразило. Если Тембе был серьезным черным дилером, то Масуд был серьезным коричневым покупателем. Он оживился, полез в карман своего халата и извлек оттуда неровную пачку пурпурных двадцаток. Безмятежно кинул деньги на столик, по поверхности которого они и заскользили.
Масуду хватило сил и на то, чтобы снова превратиться в самого себя - как если бы его попросил сымпровизировать перед камерой какой-нибудь авангардный творец.
— Прошу меня извинить, — сказал он, вставая и слегка покачиваясь, но при этом сохраняя целеустремленность. Благосклонно улыбнулся сидевшей на полу девушке и махнул Тембе, приглашая того присесть на диван. — Сейчас я что-нибудь накину, а затем мы все основательно покурим? — Он вскинул бровь, глядя на девушку, подтянул полы халата и вышел.
Тембе остался где был, слегка покачиваясь с носка на пятку. Взглянул на подругу иранца: та встала — так, как встают маленькие девочки, сначала поджимая колени и затем распрямляясь. Тембе прикинул, что она еще моложе, чем он думал. Она села на диван и начала готовить трубку. Взяла один из катышков — тот, что покрупнее, — и начала старательно его разворачивать, слой за слоем, слой за слоем липнущей к пальцам пустоты, пока наконец не добралась до молочно-белесого самородка и не кинула его на зеркало.
Прикоснулась к горлу, убрала за ухо локон, взглянула на Тембе и сказала:
— Может, присядешь? Покуришь?
Он пробормотал что-то невразумительное и протиснулся к ней, неловко двигаясь в пространстве между диваном и кофейным столиком.
Вернулся Масуд. Теперь он был одет в рубашку в вертикальную полоску — переливчато-зеленый и горчично-желтый; небесно-голубые брюки из шелка-сырца прикрывали тощие ноги, черные туфли поскрипывали на босых ступнях, а у горла пенился шейный платок. Пижон.
— Итак! — Масуд хлопнул в ладоши — еще один дурацкий жест. С иголочки одетый, энергичный, он мог бы быть каким-нибудь переговорщиком или аниматором, благодаря которому и крутится машина коммерции — ну, или так ему самому хотелось бы думать.
Девушка взяла щепотку крэка и покрошила ее в чашку трубки.
— Я уверен, — сказал иранец раздраженно, но четко и разборчиво, — что было бы гораздо разумнее делать это над зеркалом, чтобы не утратить ни...
— Знаю, — сказала она, не обращая на него никакого внимания.
Тембе сейчас был весь в чашке, балансировал на стальной сетке. Комья крэка летели на него, как булыжники на Индиану Джонса. Тембе задумался, что будет дальше. За эту дозу Масуд заплатил, но, возможно, теперь он начнет брать в кредит? Это было единственное объяснение для приглашения, для улыбок девушки, для предложения покурить. Он решил, что даст Масуду двести фунтов кредита - если тот попросит. Но если он не заплатит в срок или попросит еще, Тембе придется сказать Дэнни, за которым останется последнее слово. Последнее слово всегда оставалось за Дэнни.
Девушка поднесла зажигалку к горелке. Пламя загудело и выплеснулось желтым. Она прикрутила его до шипящего синего язычка. Передала Тембе трубку. Он взял стеклянную чашку в левую руку. Она передала ему горелку.
- Осторожно... - совершенно бессмысленно заметил Масуд.
Тембе взял горелку и посмотрел на своих хозяина и хозяйку. Их взгляды были прикованы к нему - так, будто бы они не прочь нырнуть ему в глотку и свернуться там, чтобы курить вместе с ним, втягивая дым изнутри его губ.
Масуд сгорбился на диване, подался вперед. Его губы и челюсти двигались, причмокивая. Тембе выдохнул в сторону и сжал губами мундштук. Начал затягиваться, поглаживая чашку синим язычком пламени. Почти тут же крошки крэка в трубке начали таять, превращаясь в миниатюрный Анхель дыма, падающего в округлую чашку, кипя и бурля.
Тембе продолжил поглаживать трубку пламенем, периодически проводя соплом горелки над крэком, обжигая металлическую сетку на дне чашки. Но делал он это бессознательно, полагаясь на инстинкт, а не на отработанную технику. Крэк уже был внутри него, сносил барьеры мозга волной чистого желания. «Это и есть приход», понял Тембе - точно, несомненно, впервые в жизни. Весь приход от крэка — это желание еще крэка. Кайф от камней сам по себе — желание еще и еще камней.
Иранец и его подружка глядели на него, пожирали глазами, будто бы он сам был крэком, их взоры — пламенем горелки, а вся комната — трубкой. Приход был огромный, камень был чистым и сладким — в дури, которую Дэнни давал Тембе, никогда не было ни капли примесей — она была просто сладкой, сладкой, сладкой. Как у молоденькой девчонки между ног пахнет сладко, сладко, сладко, и когда ты ныряешь туда, она шепчет: «Сладко, сладко, сладко...»
Это был самый мощный приход, какой Тембе мог припомнить. Он чувствовал, как крэк поднимает его все выше и выше. Казалось, наркотик замкнул какую- то цепь в его мозгу, превращая его в гудящую, пульсирующую сеть нейронов. И понимание этого, понимание мощности прихода само стало частью кайфа — точно так же, как частью его стало понимание того, что крэк — это желание еще крэка.
Все выше и выше. Снаружи и внутри. Тембе чувствовал, как бурлят и расслабляются кишки, как выступает пот на лбу, как он струится по груди и капает в подмышках. И по-прежнему кайф возвышался над ним. Теперь он чувствовал красно-черное, гулкое, ускоряющееся биение сердца в груди. Боковое зрение почернело от смертоносного, бархатного наслаждения.
Тембе аккуратно положил трубку на столик. Он был всемогущ. Богаче, чем когда-либо суждено быть иранцу, и привлекательнее, круче. Он выдохнул огромное клубящееся облако дыма. Девушка смотрела на него с обожанием.
Несколько секунд спустя Масуд спросил:
— Хорошо вставило?
И Тембе ответил:
— Охренеть как. Охренеть, мать твою. Никогда так не торкало. Все равно что курить камень размером... размером... — Он бродил глазами по комнате, силясь закончить метафору. — Размером с весь этот отель!
Иранец хихикнул и откинулся на диван, хлопая себя по костлявым коленям:
— О, мне это нравится! Прекрасно! Ничего смешнее я уже несколько дней не слышал! Даже недель! — Девушка продолжала непонимающе смотреть. — Да, мой дорогой Тембе, в этом что-то есть: ком крэка размером с «Ритц»! Ты на такой идее мог бы заработать! — Он потянулся за трубкой, все еще похохатывая, и Тембе изо всех сил сдерживался, чтобы не заехать ему по его сраной роже.
Дома, в Харлесдене, в подвале дома на Леопольд-роуд, Дэнни продолжил копать, копать, копать крэк. И он никогда даже не прикасался к продукту.
Инсектопия
На закате ее жизни, когда она уже угасала и, как и я теперь, была окружена животными и алкоголем, одним из последних ее друзей стала муха, которую я никогда не видел, но о которой она много говорила, и также говорила с нею. Создание с большими, исполненными меланхолии желтыми глазами и длинными ресницами, своим обиталищем оно избрало ванную комнату; она относилась к этому с юмором, однако ей доставало серьезности, чтобы каждое утро оставлять хлебные крошки, рассыпая их по краю деревянной ванны, — это крайне раздражало тетю Банни, которой приходилось убирать за нею.
Экерли Д. Р. «Мой отец и я»