— А я полдня ждал крестничка — не идет. Дай, думаю, сам занесу, а то, может, захворал, думаю.
Теперь же мой крестный совсем не замечал меня. Да и похоже, не замечал он сейчас никого. Туньтик смотрел мимо зеркальца, куда-то за печь, и все допытывался у Матруны:
— Так что ты, скажи, от нее хочешь?
Вековуха молчала и только шмыгала носом.
Чтобы не мешать этому неприятному, видимо, для обоих разговору, я вышел из хаты и, свободный уже от почты, побежал туда, где веселилась свадьба.
СВАДЬБА
Лаврен, Цыцын отец, очень торопился до этой радости — свадьбы сына — успеть перебрать свой дом. Хотя дом был и просторный, большой, но его ставил давно еще Лавренов отец, и потому нижние венцы в нем подгнили, струхлявели. Лаврен сам хороший плотник — он не забывал своего умения даже в партизанах, ставя теплые и уютные землянки, — позвал на помощь мужчин, и они за какой-нибудь месяц разобрали и, выбросив гнилые бревна, сложили опять Лавренов дом: даже вот сейчас, в темноте видно, как белеют новые бревна, что пошли в подруб, а по стенам белыми пятнами спускаются сверху вниз затесанные топором следы — будто кто-то шел по стене. Цифры на них в темноте не разобрать, да они теперь уже и не нужны, хотя долго еще на затесанных пятнах будут видны: «А-8», «Г-5»… Перебирая дом, Лаврен заложил кругляками одно окно, что выходило во двор, — окон в хате много, негде даже было из-за них поставить молодоженам кровать.
Все окна в доме распахнуты, из них, в прохладный уже вечер, клубится пар (надышали — столько ведь людей собралось вместе!), доносится на улицу горьковатый запах водки и еды (так всегда пахнет около той хаты, где веселится любой пир-беседа), вырывается шумный гомон (так бывает всегда, когда говорят одновременно почти все, не очень-то слушая друг друга).
Двери и в сени и в хату тоже растворены. У порога толпятся люди. Дядька Лаврен из-за свадьбы не сложил печь, чтобы она не мешала гостям, но все равно и без нее в хате тесновато. Оставленную в полу дыру для печи дядька Лаврен пока заложил досками, а на них, в самом уголке, поставил сундук, где хранится вся праздничная одежда и Лаврена, и Лавренихи, и самого Цыцы. На сундуке сидит веселый-веселый дед Сенчила — его кто-то снял возле, сеней с тележки и внес в хату. Лицо у него и впрямь ободрано — две лампы, что висят под потолком, освещают и ту царапину, которую он получил, кувыркнувшись со своего порога, и другую, наполовину заклеенную газетой, которую он, видимо спеша побриться к свадьбе, сделал тупой бритвой.
Сундук стоит немного поодаль от столов, а потому дед, поворачивая голову то в одну сторону — где разговаривают, то в другую — где поют, послушает-послушает, что говорят и что поют, а потом смешно так надует щеки, выдохнет воздух и затягивает свое:
Дед Сенчила помогает себе петь, размахивая перед лицом рукою, в которой крепко держит оладью в сметане, а когда ему поднесут чарку — тогда обе руки поют вслед за стариком:
Сенчиле, видимо, наскучила его песня, и он, глядя по сторонам, искал Савку.
— Савка! Куда ты, Савка, пропал? Савка! Играй быстрее мне «Сербиянку»! — И, не дожидаясь музыки, начинал сам наигрывать ртом и подскакивать как можно выше на своем сундуке — подвыпивший Сенчила плясал «Сербиянку». Сразу же, как только услышал музыку, вылез из-за стола Рогатун и, крикнув: «Круг!», раздвинул людей, что стояли между столов, как всегда взялся своей единственной рукой за ремень и закрутился на этом маленьком пятачке — ну точно горлачик с ручкою: недаром же в деревне его прозвали так!
— Убери, Демидька, свою деревяшку, — не переставая кружиться, все расширяя круг, кричал Горлач бригадиру, который сидел за столом боком, выставив свою деревянную ногу на самый проход — под стол ее не всунешь, — и мешал всем, кто хотел пройти вперед к молодым.
— Ты, гета, к моей ноге не цепляйся, — ответил Демидька, все же подвигая деревяшку по лавке и поджимая туда, к столу, Микиту, сидевшего рядом. — Моя нога тебя, гета, не трогает.
— Демидька ее специально для свадьбы сделал, — улыбнулся дядька Микита, — а ты придираешься… Посмотри, какая она красивая — прямо кукла. Липовая, стеклом зачищенная — аж блестит.
— А ты, Микита, тоже, гета, не мурлычь под ухом — тебя же никто не трогает.