— И в кого она, Нупрей, такая злая удалась, твоя Татьянка? Отец же, бывало, такой шутник, такой веселый, такой бедняк был. Все побирался, все куски собирал. А ее, наверное, богатство испортило.
— Горько! — не глядя даже в ту сторону, где были молодые, крикнул дед Сенчила, но его никто не поддержал.
Когда он и сам посмотрел туда, понял почему — молодых за столом уже не было.
— Пошли они, Петра, в Змитракову хату — там же танцуют, — объяснила ему Лаврениха и, посмотрев на Туньтика, поправилась: — В Матрунину хату пошли дети.
Чья-то теплая рука легко легла на мое плечо — как будто неслышно опустился желтый осенний лист. Я поднял голову и увидел над собою лицо Буслихи — видимо, педсовет уже закончился.
— А что это на свадьбе делают ученики? — сердито зашептала она чуть ли не в самое мое ухо. Буслиха делала вид, что ласково улыбается, и говорила очень тихо — чтоб не слышно было гостям.
Я также, чтобы не поднимать лишнего шума, сразу сиганул к двери. Бежал так быстро, что в сенях, в темноте, кого-то чуть не сбил с ног — тот едва успел ухватиться за косяк. Около сеней кто-то доказывал:
— А я тебе говорю, он специально к свадьбе новую ногу сделал.
На улице, особенно после света двух ламп, что горят в Лавреновой хате, показалось совсем темно — луна пока еще не взошла.
В хате Матруны Вековухи заливалась гармонь и как-то беспорядочно, будто что-то рассыпалось по полу, стучали сапоги и туфли — это дробили танцоры. Перед хатой кто-то громко говорил — дядьки спорили. Вскоре они сцепились, подрались. Когда я подбежал туда, Микита сидел уже верхом на Демидьке, держал того за руки и не своим голосом кричал:
— Спасите, меня Демидька убивает!
Откуда-то из темноты вырос Рогатун:
— Где тут кто и кого убивает?
Увидав на Демидьке седока, он одною рукой взял Микиту за ворот, легонько, как пушинку, поднял его и, стянув с бригадира, посадил рядом с Демидькой в пыль.
— Конечно — коту скворечня: его убивают, — смеялся Рогатун. — А сам сидит наверху и Демидьку за горло держит.
— А чего он, как доски пилить, так меня вниз ставит? Глаза опилками засыпал…
— А пошел бы ты, Микита, со своими глазами, — стряхивая пыль, сказал Демидька. — Брата моего посадил, а теперь и меня бить…
Демидька не знал, кто донес на его брата. И поскольку они были тогда только вдвоем с Микитой, где-то на дне души, вместе с обидою на брата, осталась злость и неприязнь к Миките, который — так казалось бригадиру — все же не вытерпел и подослал милиционера. И хотя Микита столько раз доказывал, что перед братом его он ни в чем не виноват, Демидька, где только случалось выпивать вместе с Микитой, приставал к нему: «Ну, скажи честно, гета все же ты милиционера тогда к Миколаю подослал?»
Теперь, не слушая Демидьку, Микита, у которого и злобы-то, собственно, не было — про засоренный глаз он быстро забыл, — затянул:
Рогатун улыбнулся:
— У тебя, Микита, как у того мальчишки — под носом сенокос, а в голове еще и не пахано…
Рогатун своей одной рукой расправлял гимнастерку, снова засовывал ее под широкий офицерский ремень.
В темноте его рука казалась еще больше: ее, словно перчатка, густо окутывала темнота — будто сама ночь намоталась на кулак.
Крепкая рука у дядьки Гришки — у одноруких они всегда крепкие, ибо с той работой, которая обычно распределяется на две руки, у них должна справляться одна. И мне вспомнилось, как в самый голод, когда нам совсем нечего было есть и когда в Раевщине сгорел амбар с пшеницей, дядька Гришка вот этой одной рукой принес нам оттуда ладную торбу черной, обгорелой пшеницы, из которой и хлеб тогда очень попахивал затхлым дымом. А еще перед этим, когда распределяли немецких трофейных коров, он с добродушною улыбкой, также одною рукою крепко держа повод, привел на наш двор большущую черную корову, хотя у него самого не было в то время не только молока, но и хлеба. Из-за ее величины мы прозвали корову Фурою, хотя молока она давала очень мало — как коза. Фура вскоре сдохла, проглотив большой ржавый гвоздь…
В хате Матруны Вековухи было уже душно, как и в Лавреновой.