Заголосили бабы. Заплакал Дунин Миколка. Глухо заговорили мужчины. Они расспрашивали Федю:
— Может, не подорвались? Может, их только поранило? А может, все это тебе показалось?
Икота у Клецки прошла, и он отвечал:
— Нет, не показалось. Люсе захотелось рябины наломать. Женька поднял ее, а Люська ломала ветки и смеялась. И как только Женька поставил ее на землю, рядом с Люською, там, где они были, только пламя вверх полыхнуло. Взрыва я не слышал…
— А под какой, гета, рябиною? Под той, что на самой опушке стоит? — допытывался Демидька.
— Ага…
— Ва-се-пок загубил детей. Ва-се-пок, — протяжно и уверенно закричал Микита. — Это же его мина, которую он с немцами когда-то на партизан ставил. Ведь рябина такой хороший наблюдательный пункт для партизан была. Выскочишь из лесу, перебежишь к ней, и все видно кругом, где кто идет, где кто едет.
— Вот кровопиец! — голосила Шовковиха. — И самого здесь нет, а людей все убивает.
— Ничего, тетка, ничего. Мы этого клопа из его щели вытащим, — успокаивал ее дядька Гришка. — Найдем кровопийца. И из Карелии его выколупаем.
Хата опустела. Все — и бабы, голося, и мужчины, разговаривая, — по узкой Татьянкиной тропинке бежали туда, на поляну, где, выйдя из лесу, как привидение, в лунном свете тихо стояла страшная, черная рябина и где уже, слышно было, голосила Лаврениха…
Проснувшись и услышав, что в деревне после какого-то взрыва кричат, плачут и громко разговаривают, спохватился ночной сторож дед Шэпка и торопливо, не останавливаясь, как на пожар, зазвонил по гильзе от снаряда, которая висела на березе около самой Шэпковой хаты и заменяла колокол, — бом! бом! бом! Этот звон тревожно заполнял окрестности, ширился и разжимался, как пружина, расходился кругами, подминая под себя и Раевщину, и Булины, и Новые Вербы, и другие близкие деревни, где тоже, наверное, повыходили люди на улицы, говорили там, испуганно спрашивая друг у друга:
— Что горит? Где горит?
На улице меня догнала Лена. Спросонок она дрожала и все пыталась крепко стиснуть зубы, чтобы они не стучали, — Лене было холодно, то ли от свежего после теплой хаты вечера, то ли от страха.
— Что, Ясичек, тут случилось? — спросила она.
— Женьку и Люську убило…
Ее дрожь передалась и мне. Теперь уже заколотило меня, и я тоже до боли сжал зубы, но они все равно громко стучали.
Лена уцепилась за мою руку, крепче прижалась к моему плечу — будто она, девчушка, хотела защитить меня, оберечь, заслонить от чего-то такого вот страшного и нелепого, как эта смерть молодых.
РАССТАВАНИЕ
И вот, хотя прошло уже столько времени с той послевоенной свадьбы в сентябре, хотя я уже и не помню теперь того мальчика Яську, с которым на протяжении всей этой повести шел рядом (для него был не лишним кое-какой мой опыт, а мне так нужна была его непосредственность, еще не испорченная ничем), — так вот, хотя и прошло уже столько времени, меня все еще, случается, будит тот взрыв, и я, проснувшись, долго лежу и вспоминаю войну, свадьбу, молодых, лежу и думаю: от чего же тогда хотела уберечь меня Лена? От страха? От мины? От взрыва? От смерти? А может, от самой войны, которая обычно не кончается в День Победы и не укладывается даже в такие широкие и такие долгие от страданий берега.
ДОВЕРЧИВАЯ ЗЕМЛЯ
Между четырьмя временами года
Авторизованный перевод с белорусского М. В. Горбачева.
У каждого человека, имевшего великое счастье когда-то родиться на нашей зеленой — такой маленькой и такой необъятной — земле, непременно есть свой любимый, ласковый и щемяще-неповторимый край, который в большом и широком понятии Родины обычно занимает небольшое, привычное место. Такой край — всегда твой целый мир. И как бурно вырастает он в твоей душе, как ширится и заполняет тебя всего благородной гордостью, светлой радостью уже даже одним только напоминанием о себе, случайным упоминанием про знакомые тебе с детства места.
Есть такой край и у меня.
Там намного позднее, чем в более теплых районах Белоруссии, зацветает огуречник, а из шершавых пупырышей не так скоро вырастают полосатенькие, как дикие зеленые кабанчики, огурцы.
Там намного дольше созревают привязанные к колышкам, тяжело обвисшие на рогульках зеленоватые помидоры, а круглобокие тыквы, перевернутые белыми, незагоревшими боками к поспокойневшему, похолодавшему уже осеннему солнцу, лежат в огородах чуть ли не до самых заморозков.