Потому как-то очень тихо и спокойно, казалось, было на другом льняном участке — в Кобыляках, где быстро бегал и негромко рокотал трактор, легко таская за собой льнокомбайн. Агрегат Ивана Казакевича очень красиво теребил и ровненько — залюбуешься! — стелил лен на льнище.
— Смотрите, Шарай, и без крика, а так чисто и ладно теребит, — заметил ты.
— Жаль только, что сняли приспособление, которое головки обрезает.
— А где же мы их, те головки, сушить будем? Нет у нас, сами видите, Шарай, ворохосушилки. На будущий год — кровь из носу, а построим.
— Тогда сразу сколько операций миновать сможем, — прикинул Васьковский. — Вытеребили — и сразу же разостлали. А то вот сейчас снова подымай его, вяжи, ставь в суслоны, грузи, вези на молотьбу, молоти, снова грузи, вези на стелище, стели. Тогда все будет…
— Только вот этого шуму и крику не будет, который сегодня Журавская с Кравченкой затеяли, — перебил ты агронома.
Пока агрегат делал очередной круг и, невидимый, рокотал где-то в низине, за небольшим горбылем-пригорком, мы сели под яблоню — благо рядом со льняным полем большой приднепровский сад.
— Вон яблок сколько растет, — взглянув вверх, сказал Шарай. — Одно на одном, кажется, висят. Так это же маленькие, а когда вырастут, так и листьев из-за них не увидишь…
— А что с этих яблок толку, — сморщился Васьковский. — Придет осень — опять думай, куда их девать…
Тут, в тени от яблонь, вы поснимали нагретые летним солнцем, когда-то такие разные — черные, серые, темно-синие, а теперь почти все одинаковые — выгоревшие и запыленные — кепки. Первым, мне кажется, снял Васьковский, а за ним никто уже не удержался от приятного желания снять кепку и дать волю легкому ветерку: пускай перебирает, шевелит вспотевшие волосы!
По правде говоря, почти всегда, как только деревенский человек снимал свою кепку где-нибудь за столом, за едой или в кабинете — с просьбою, сразу бросалось в глаза, что его лицо чем-то отличается от лица горожанина, который летом чаще всего ходит без головного убора. И вот тут, под яблонями, мне стала понятной причина этого отличия.
Белые, словно мраморные, незагоревшие лбы, которые все лето были скрыты под кепками, никак не подходили к темному и густому загару лица, что всегда открыто солнцу и ветру. И обветренная смуглость эта совсем не похожа на тот южный и недолгий загар, который, настойчиво и самоотверженно ворочаясь на лежаках и намазываясь разными кремами, торопятся, спешат за двадцать четыре дня отпуска приобрести себе горожане и потом берегут его, боясь даже хорошенько помыться, растереться под душем, ибо загар этот — не дай бог! — еще сойдет и им, вернувшись домой, нечем будет похвастаться.
Загар деревенского человека не такой, как южный: он, будто табачный дым в пальцы курильщика, въелся в лицо навсегда, и мой ты его или три — все равно не отмоешь. Такой загар бывает только у человека, который все время делает свою работу на свежем воздухе. Потому и блестят так, сразу бросаются в глаза лбы у деревенских мужчин (кто носит картуз набок — так это и видно), когда они, сняв кепки, сядут, к примеру, за стол. Или, вот как здесь, под яблонями…
Комар, который недавно вернулся из дома отдыха, куда его спешно послали после внезапной болезни, рассказывал:
— Должно быть, это самая тяжелая все же работа — отдыхать. Сидеть сложа руки и ничего не делать. Человеку, который сколько живет, столько и трудится. Тем более, когда знаешь, что там, дома, подходит сенокос, жатва…
Легкий, ласковый ветерок тихо перебирает листья на яблонях. Суетливые лучики, пробиваясь через густую крону, скользнув то по яблоку, то по ветке, то по листку, весело играют в траве, на волосах, на лицах.
— А некоторые колхозницы так и недели не могут пробыть в доме отдыха. «И что это — вот так целый месяц сидеть сложа руки да есть в столовую ходить?» — спрашивают они в первые дни, а потом собирают свои чемоданы — и домой: «Я там хоть свиней покормлю, и то мне легче будет отдыхать».
Мимо нас снова протарахтел льнокомбайн, постлав еще одну ровную полосу.
— Ну, машина работает отлично, — перебил ты Комара. — Поедем в Андреевщину, а то Петр Дмитриевич, слышите, воспоминаниями занялся.
По дороге, отмахиваясь от пыли, наклонившись, чтобы лучше тебя видеть, к переднему сиденью, я расспрашиваю о людях, уже знакомых мне по первым приездам.
Давай, Геннадий, снова вспомним то наше летнее интервью в пыльной машине.
— Ну как Мирошниченка, привыкает к колхозу?
— А что ему, Мирошниченке, привыкать? Он, по-моему, еще и отвыкнуть не успел, — ответил ты и, немного помолчав, добавил: — Мирошниченку нам беречь надо. Он, огонь его знает, какой хороший парень. Теперь в Анибалеве с пастухами порядок. Как-то Аркадий Савельев начал было мудрить что-то, выкручиваться, так Шевченко ему кнутом такого леща влил, что сейчас Аркадий ходит как шелковый.