Что ж, каждому времени нужны свои песни. Это банально, но зато очень точно.
Давай, Геннадий, вспомним, как после войны девчата, женихов у которых навсегда забрала война, в своей девичьей чистоте и стыдливости неумолимо и до обидного неутешно вдовели, так и не выйдя замуж (даже инвалидов тогда не хватало на всех), как они, эти еще девчата и уже вдовы, на своих девичьих вечеринках, когда танцевали женщины с женщинами, которые научились «водить» за парней, радостно, будто о каком-то чуде, о каком-то подарке, рассказывали в своих песнях про обычный дым обычной папиросы. Помнишь: «Милый курит папиросу, дым пускает на меня…» Это было по тому времени приятно, ибо там, где дым, — там мужчина, там надежда выйти замуж и исполнить на этой земле обязательную тяжелую радость, которая назначена каждой женщине, — родить человека…
Комбайн тихо, не спеша идет по полю. Время от времени останавливается — сначала, как всегда, что-то не ладится. То наматывается на вал солома (известно, сыроватая еще), то на сжатом поле замечаешь зерна (просыпаются пока что), а то слишком натужно вдруг загудит молотилка — что ж, с таким урожаем нелегко управляться сегодня даже и комбайнам, так как они чаще всего рассчитаны только, скажем, на тот стопудовый урожай. Но пока ученые думают над новыми машинами, которым под силу будут и потяжелевшие наши урожаи, неплохо трудятся и они, уставшие от стольких страд работяги. Слушаешь, как они задыхаются от густой и умолотной ржи, и невольно думаешь: а как бы с этим урожаем управлялись сегодня серпы?
Комар идет через все поле за комбайном, помогает Рыгору отрегулировать машину. Следом идем и мы — целая процессия: и ты, и я, и шофер Василь Новиков, который будет отвозить зерно от комбайна, и даже твоя дочурка Лариса, которая упросилась посмотреть на зажинки и теперь, босая, поджимая ноги, несмело ступает по стерне рядом с сыном Медвецкого.
Наконец-то хлынула, полилась в кузов машины и густо зашумела тугая и теплая река первого зерна этого года! Было видно, как все, даже дети, радуются ему. Ты, просветленный, став на колесо машины, жадно подставлял под широкую струю ладони, набирал полные пригоршни, подносил их поближе и с неподдельным наслаждением, будто впервые видел, разглядывал зерна, вдыхал их свежий запах. Нет, видимо, никто не сможет обмануть человека, который хоть раз видел, как льется из бункера эта шуршащая река, обмануть и выдать прошлогоднее зерно, скажем, за новое. Как оно, новое, пахнет! И свежо, и волнующе, как и первая краюшка хлеба, испеченного из нового урожая. Оно пахнет не убранным еще полем, тем неожиданным запахом, когда растение еще не солома, но уже и не стебель.
Вот оно, новое поколение жита. Его предшественников, которые дали жизнь вот этой спелой ниве, этому крупному зерну, видел я еще прошлой осенью в амбаре. Может, даже тут, на этом поле, дали потомство те зерна, которые тогда остужали мою руку, глубоко засунутую в гору чистых семян, и, будто живые, тыкались клювиками в пальцы и ладони.
Потом видел эти зерна весною — в сеялках.
Затем видел, как они колосились.
Потом — как созревали…
Где же вы тут, мои старые знакомые?
Молчит поле. Только тихо шумит. Да, тут выспело уже новое, другое поколение зерен, которое ни меня, чужого человека, ни даже тебя, председателя, совсем не знает…
Молодой хлеб… Кстати, а какой все же возраст хлеба? Может, ему уже тысячи лет и ведет он счет своим векам от того, от первого зерна, которому вдруг удивился человек? А может, наоборот — хлебу всего только один год: вот этот, нынешний. Может, даже одна минута — как раз та, когда неожиданно взрывается зерно и совершается великое чудо — рождается жизнь.
Нет, видимо, хлебу все же тысячи лет и одна минута…
С первою машиной, которая очень осторожно, бережно, объезжая даже и небольшие ямки, повезла в Андреевщину молодое зерно, вся торжественность сама по себе перенеслась туда. На мехтоку собрались чуть ли не все специалисты. Тут и Комар, и механик Куртасов, и агроном Васьковский, и бригадир Бухавец, и Алексей Кухаренка, что заботливо осматривал свою сушилку, на которой, как он говорил сам, в прошлом году пересушил все зерно и без которой уже, наверно, и нынче заскучал. Все ходила — не могла устоять на месте! — и кладовщица Надя Купава.
Ради такого торжественного момента не пошел домой, на свой кирпичный завод, и Бронислав Сейстуль. Он теперь за током старательно ссыпал с машины Новикова зерно в яму, из которой уже транспортер подаст его на мехток, в сортировку. Я только поздоровался и, увидев, что человек занят, понял, что и сегодня мне не удастся поговорить с этим рослым спокойным латышом, который после стольких лет работы на кирпичном заводе так полюбил крестьянский труд.