Примостившись возле чугунной дверцы, он дверку ту отворил, чтобы дать дорогу свету, бегущему от язычков пламени. Подставив лист под теплые лучи и словно позабыв, что вчера письмо это не раз читалось каждым по отдельности и всеми вместе вслух, он опять углубился в чащу строчек, вылавливая весточки. Доброта его сердца струилась из шепчущих уст, как волнами струится добрый дух испеченного хлеба; зато буквы так бойко срывались с зеленого поля, весело разлетаясь по сторонам, что казалось — то птахи живые.
Они, видно, стремились заселить серебряные рощи морозных окон.
Дюрка наблюдал исподтишка.
Родной мой любимый Отец, — стояло в письме, — Вилма, дорогая Жена, любимый Сын Дюрка. Сообщаю в сих немногих строках, что я пребываю в горах, в Лесистых Карпатах. И третьего дня думал, что писать вам больше мне не придется. Но тех врагов, что на мою долю выпали, мне дано было все же победить наконец…
На этом месте старик задержался подольше и, кивнув, от себя слово добавил:
— Так, сынок, только так.
Затем продолжал читать при свете пламени:
А еще знайте, что по причине вышесказанного я стал ефрейтором. И сам господин обер-лейтенант Бечек сказал тогда, не без смеха, правда, будто мне на грудь награда полагается, да такая знаменитая, что король сам Франц Иосиф будет себя на радостях по правой коленке хлопать…
Тут старик добавил весьма решительно:
— Вот пускай себе и хлопает!
И в завершение дочитал:
Зима здесь до того крепкая, даже птицы с деревьев падают. Еще, правда, стреляют по ним.
Вот так старый Эхеди добрался до конца письма, но все не опускал бумаги, успевшей чуть покоробиться, свернуться от печного жара, наподобие нежного лепестка, уже отдавшего свой аромат.
Он держал в руке лист и продолжал сидеть у очага, устремив свой взор в дальнюю даль сквозь молочное марево, заполнившее уже всю комнату и бережно укутавшее спящих.
Наконец он поднялся и по-стариковски аккуратно спрятал письмо в ящик, подошел к окну, успевшему уже запотеть от жара печурки: по тающим ледяным ветвям, играя на свету, сбегали, точно роса, перламутровые капли.
— Дюрка, внучок! — тихонько позвал он.
Мальчик сделал вид, будто сейчас только проснулся от дедовых слов, но встал все же проворно, чтобы заслужить первую в этот день похвалу. И похвала не заставила себя ждать:
— А вот в награду за такую прыть пойдем мы с тобой сегодня в лес.
— Мы просто так пойдем? — поинтересовался мальчик.
— Не просто так, а возьмем с собой салазки.
Тут Дюрка совсем засуетился, замелькал по комнате — и через минуту был уже готов к санному походу. В глазах веселые искорки, смех на устах — и все оттого, что по свежему пушистому снегу, да еще с салазками, в лес ходить самое что ни на есть расчудесное занятие.
Веселая возня разбудила мать мальчика, и, чуть краснея, а больше посмеиваясь над тем, что заспалась, она побежала доить козу; затем вскипятила на горячей печке молоко, чтоб идущие в лес могли подкрепиться.
И, подкрепившись, отправились они в путь.
В тот самый миг едва родившееся солнце показалось на краю сахарно-белого мира и залило бесконечные просторы живым серебром, добавив в свой свет одну только каплю розового. Деревья стояли все в дивных кружевах, и заснеженные поля искрились, словно отражая улыбки веселых и добрых великанов.
— До чего же красиво! — вырвалось у мальчика.
— Вот… Видал?! — молвил старик, и слова его прозвучали гордо, будто именно он расстелил до самого горизонта все это радующее глаз великолепие.
Как не видать!
Легко и плавно скользили по обильному снегу салазки — собственно, даже не салазки, а небольшие сани с двумя поперечными брусьями, соединяющими полозья, на которых сверху, вдоль, крепились четыре слеги, принимающие на себя груз. Спереди к загнутым концам полозьев привязаны две крепкие веревки: впрягайся и любой груз хоть в гору тащи.
Словом, зимняя упряжь бедного человека.
Такие вот салазки.
Дюрка очень любил эти салазки, ведь они, что твой пес, даже под малый уклон весело убегали вперед, а на подъеме робко отставали, словно любуясь на морозно цветущие деревья или подстерегая тени вольных птиц, порхающих в небе или поднимающих тучи алмазной пыли с отяжелевших ветвей.
— Деда, кто эти санки смастерил? — спросил Дюрка.
— Отец твой, еще когда в парнях ходил, — ответил старик.
Мальчик тяжело вздохнул и тут же посетовал, мол, забыл с утра перечитать солдатское то послание, а ведь вчера, укладываясь, дал себе такой зарок.
— А вы, дедушка, перечитывали?
Старик заподозрил неладное: никак подглядывал постреленок!
— Да ты не спал небось?
— Лежал я, — ответил Дюрка.
Разговор их больше смахивал на тропку, по которой они шли, потому что тропа-то была, а следов на снегу никаких.
Дальше шагали молча, и каждый хранил свой секрет. Улыбались, жмурясь под искристыми лучами, присматривали за салазками: не ровен час, польстятся на уютный овражек. По пути встречались мелкие пташки, ловящие на лету солнечные лучи, чтобы согреться; внизу, в ущелье, раздался хриплый клекот коршуна, а немного спустя в ясном небе, высоко над белеющими вдали скалами, появился царственно парящий орел.
Вот что видели они в пути, а путь тот привел их наконец к лесу — цели всего путешествия.
Старик принялся искать подходящую ветку — подлиннее, с крепким суком на конце, а когда нашелся такой шест с крюком, дед и внук стали кружить среди деревьев, выглядывая в кронах сушняк; старый Эхеди цеплял сухую ветку самодельным багром за середину и командовал:
— Посторонись, Дюрка!
Затем старик резко дергал багор, отчего ветка с треском летела вниз, засыпая ему за шиворот целые пригоршни снега — к вящей радости мальчика, которого страшно веселило, что дедушка становился совсем, ну совсем как ходячая сахарная голова. Порой, однако, исполненный самоуверенности и отваги старый воин покушался на такую добычу, которая ни за что не хотела поддаться, даже когда он подтягивался на шесте, отрывая подошвы от матушки-земли. И напрасно дед болтал ногами в морозном воздухе, ветка-великан не желала трещать, не снисходила даже до скрипа.