А потом появились иностранцы. Сначала французы.
Перелет должен был состояться через Сену в Париже. Тут уже все выглядело довольно культурно. Чулков подписал контракт на восьмидесяти страницах, обещающий такую сумму, что даже жена улыбалась минут пять подряд. И в Париж их отвезли на спецсамолете, позволив держать крылья при себе.
Дочь, едва вселившись в отель, тут же заказала по телефону газету "Из рук в руки" и, когда "Федерал экспресс" приволок ей на следующее утро из Москвы прямо в номер "Этуаль Сен-Фердинан" пухлую пачку газетной бумаги со знакомым логотипом, стала вычитывать, нельзя ли прямо тут, под Парижем, купить дачу.
От этого Чулков удрал из отеля. Попетлял по самым крупным улицам, потому что ему не советовали углубляться в переулки, вышел прямо к Триумфальной арке. Оказалось, что от нее два шага до авеню де Нью-Йорк, по сути никакой не авеню, а нормальной набережной, на которую Чулков и должен был спланировать с Эйфелевой башни.
Разумеется, с Эйфелевой, как же иначе?
Собственно, лететь было недалеко, но в Париже, как выяснилось, все расположено недалеко. Куда ближе, чем Чулков привык в Москве. И это внушало удивление.
А вот высота внушала страх. Удержаться на такой высоте и так было нелегко, а тут еще ветер, как оказалось, дует почти непрерывно.
К тому же провода... Чулков уже понял, что в полете он их почему-то плохо видит, наверное, его мозги работают как-то иначе, не фиксируя такую эфемерную на вид преграду. А может, он вообще плохо чувствовал преграды. Ведь он и о соседский дом стукнулся, не рассчитав расстояния, и на Мавзолей приземлился так, что едва в больницу не загремел.
На башне в день полета собралось, наверное, три сотни журналистов. Они жужжали своими камерами, переговаривались, многие нервно курили. Почти три четверти из них были женщины. Чулков решил, что понимает, почему во Франции тележурналистами работают преимущественно женщины: любвеобильный народ, а на экране куда интереснее смотреть на что-нибудь приятное.
Когда он надел крылья, его попросили немного постоять просто так, для истории. Женщинам нужно было рассмотреть его поближе, взять крупные планы. Мужикам с телевидения, как выяснилось, было гораздо интереснее, насколько успешно Чулков справится со своей задачей, поэтому они обосновались внизу, под башней. К тому же, если он разобьется, добежать до тела можно будет быстрее...
Кто-то из девушек попытался взять у него интервью. Переводчик, нанятый Гошей, был дурак дураком, переводил все подряд. Одна ненакрашенная мымра пристала:
- Скажите, довольны ли вы своей женой, может быть, мы могли бы...
Другая поинтересовалась:
- Сколько может стоить выкройка, снятая с ваших крыльев?
Чулков вздохнул и попросил переводчика замолкнуть. До него донесся грустный одинокий голос, который спросил по-русски:
- А как же я буду его в фокусе держать, если мне не дали штатив поставить?
- Снимай с рук, - последовал ответ. - Если будут дрожать - уволю.
Это, конечно, были энтэвэшники.
Чулков подошел к краю башни, перелез через перила, сел на карниз, свесив ноги, попросил жену слегка придержать его. Вдохнул поглубже. Кто-то тронул его за руку. Это был сын.
- Пап, когда ты уже не сможешь летать, отдай крылья мне, ладно?
- Ну, сегодня-то я долечу, - сказал Чулков и посмотрел вниз.
Там, как и в Москве, собрались люди. Они ждали катастрофы, словно Чулков был обычным человеком и с таким устройством на плечах умел только падать. Тогда он поднялся на ноги и попробовал поработать крыльями.
Вот будет номер, если они уже выработали свой ресурс, подумал он. Но крылья исправно и даже как-то радостно заходили за его плечами, и он понял, что воздух опять становится упругим, как это уже было с ним дважды.
Полет удавался с самого начала. Крылья держали его, словно он парил в теплой, прозрачной, мягкой воде. Он мог делать что угодно - опускать голову, лететь боком, попробовал даже двигаться вперед ногами... И было совсем не холодно. Все тело опять переполняла энергия, пот пропитал футболку, надетую под крылья, будто он не летел, а дрова рубил.
Толпа внизу кричала, кто-то пытался даже орать в мегафон, но эти люди были далеко, не то что на Красной площади. И потому он пролетел мимо, абсолютно не обращая на них внимания. Потом промелькнула набережная, Сена, на которой по случаю его перелета не было ни одной баржи. Он всегда видел в фильмах, что Сена буквально забита баржами, что они тут как спинки булыжников на мостовой и бывают даже прижаты друг к другу, но сегодня их не было вообще.
Сегодня под ним сверкала гладкая вода одной из самых известных в мире рек. И он был этому рад, хотя уже начинал уставать. Но, с другой стороны, до берега оставалось недалеко, а запас высоты у него был солидный. И если есть высота, значит, все будет хорошо. Вот еще суметь бы поднырнуть под провода, которые натянуты вдоль набережной...
Тогда-то и прилетела пуля.
Выстрел Чулков услышал уже потом: должно быть, звук в самом деле распространяется слишком медленно в воздухе Франции. Пуля была из довольно большого ружья - наверное, из таких можно бить слонов в Африке, - и направила ее верная, умелая рука. Вот только, подлетев к Федору метров на пять, пуля замедлилась, расплющилась, словно врезалась в непреодолимую преграду, хотя никакой преграды не было, и уже боком ударила его по ребрам, вызвав мгновенную тупую боль.
Чулков почувствовал, как его ребра ломаются, будто стеклянные, как осколки впиваются в легкие, не давая дышать... Но выхода у него, конечно, не было. Нужно было лететь дальше.
Чулков чуть вильнул в воздухе и увидел, что на набережной кто-то с кем-то дерется, кто-то кому-то крутит руки, все кричат и даже операторы снимают уже не его, Чулкова, а тех, кто в этой драке участвует.
Федор удачно поднырнул под провода и упал в вытянутые руки людей из толпы, почти смирившись с тем, что ему тут же начнут отламывать крылья. Но это приземление оказалось на удивление удачным - никто ему крылья не отломал, даже не попытался выдернуть ни одной пушинки.
Его приняли мягко, подержали в воздухе, поставили на мостовую и стали осторожно, как-то даже любовно поглаживать. Конечно, его тут же окружили полицейские, один даже принялся орать на людей из толпы, но это Чулкова уже не касалось. Свою работу он сделал и теперь мог опуститься на плиты авеню де Нью-Йорк и просто сидеть, разбросав руки с крыльями, как птица. Что он, собственно, и сделал.
В больнице за ним был уход, какого он даже не предполагал в больницах-то. И что характерно: ведь чужие люди, а улыбались, говорили "пожалуйста", иногда извинялись. Его и кормили по желанию дочери едой из ресторана, и телевизор у него был в полстены, и газеты с журналами - на любой вкус и на любом языке.
А стоило ему разок заикнуться, что он хотел бы послушать музыку, как ему притащили такой музыкальный центр, о марке которого он даже не слышал, - "Маранц". И стоил этот центр бешеных денег, как ему сказала дочь, "Сони" или "Самсунг" с ним и рядом не валялись.
Звук у центра в самом деле оказался приятным. Вот только Чулкова смущало, что это стоит так дорого, но жена сказала, что дочь подписала с фирмой по производству музыкальных центров контракт на рекламу и всю аппаратуру поставили бесплатно. Обрадовавшись, Чулков и компакт-дисков набрал, сколько хотел, и все свои самые любимые, из молодости. И "Супертрэмп", и Майка Олдфилда. Не забыл, конечно, классику - "Битлз", "Лед Зеппелин", "Дип Пепл".