— Смерть ему! — взревел амфитеатр тысячами голосов.
— Да будет так! — ответил Евфрон.
— И он достоин этого, подлый тиран! — продолжил дифирамб Сострат. — Ибо он и его воины коварно напали на нас, когда мы праздновали Дионисии. Этим они оскорбили и бога Диониса! Но победила весна! И сила и разум! Мы чувствуем, как Дионис ласкает нас теплым ветром. Наш город полон ласточек и голубей, а значит, боги благосклонны к нам! И посмотрите, друзья мои, как пышно зацвела земля! Как буйно тянет свои лозы виноград! Как зеленятся посевы пшеницы! Как весь город наш напоен ароматом цветущих яблонь, маслин и акаций! Но ничего этого мы бы уже не видели, если бы не он, наш вождь и верховный правитель Евфрон, сын Агасикла!
И вновь радостные крики мужчин и женщин, всех, кто защищал город, слились в единый хор восторга.
Сириск стоял и слушал, но все больше и больше голос отца, плакавшего во время похорон на могиле Крита, вытеснял эти крики: «…и как язык мой такое промолвил — сын мой мертв… О, это утро… зачем я отпустил его? Да разве мог бы я удержать его, совсем еще юного. Родина для него была дороже всего на свете. А как все любили его! Как я и Аристо ждали его прихода, когда он надолго уходил из дома. А когда появлялся — словно солнце освещало наш дом. И даже будучи так занят, он не забывал ни о ком. Всем приносил подарки. И даже рабы не оставались без внимания… А как он мечтал о клере, хотел восстановить дом, как радовался каждой виноградной лозе, каждой веточке миндаля, когда набухают почки и розовые, как его ланиты, лепестки вырываются из них наружу. Не для него теперь растет лоза! Не увидит он цветов! Не вдохнет аромат маслин и акаций. Злой Танат уже испил жертвенной крови, уже душа его у Аида, уже Персефона глядит в его чистые глаза… О, боги! Почему я не ушел раньше него? Почему зависть Марса столь ненасытна? Не от того ли, что он был так прекрасен? И разве утешат отца добрые слова граждан? Разве слова благодарности тех девушек, кого защитил он собой, облегчат муки отца? Нет, нет, нет!»
Гераклид упал на каменную плиту, и уже нельзя было различить слов из-за его плача.
Сириск стоял рядом, и слезы сами катились из глаз. Был вечер. Выплакав все слезы, ушли уже домой люди. И только Гераклид не уходил. Да Сириск стоял рядом. Да высокий холм темнел здесь же, рядом, где похоронены были погибшие герои. И стела, одна на всех стояла и алела в последних лучах солнца. И слова, рожденные Сириском, несли в вечность плач матерей и отцов, братьев и сестер, всех, кто остался жить на этой земле:
…Рвет память душу… А вокруг крики, восторг. Евфрону вручают золотой венок Нике — богини победы. Четыре лучших красавицы, в розовых тонких хитонах, надели сияющий венец на кудрявую голову Евфрона, и рев восторга еще раз огласил театр и всю округу Херсонеса. Цветы, сотни букетов цветов покрыли трон и всю орхестру[28]. Когда толпа успокоилась, Евфрон встал с трона. Все смолкли. И он произнес:
— Я преклоняю голову перед вами, братья мои, сестры! Для вас я жил и о вас заботился, борясь с нечестивцами! Но было бы несправедливо сказать, что всего этого добился я один. Есть среди нас сотни и тысячи, кто сделал не меньше, чем я, так же не жалея жизни и служа Отечеству нашему. И достойны золотого венка Нике не меньше меня. — Евфрон замолк и тишина зазвенела в воздухе. — Это Сириск, сын Гераклида! — громко выкрикнул он. — Это он был послом у Амаги! Это он склонил Амагу к дружбе. И не боясь смерти, отправился в стан Агара и привез нам добрые, ценные вести. Так воздадим же должное этому достойному мужу. Возложим золотой венок Нике на его светлое чело.
Сириск вышел к орхестре. Четыре девушки, как ожившие лепестки миндаля, вспорхнули и окружили его, держа в руках венец. Толпа взорвалась восторгом. Венец надели на голову Сириска. Девушки отошли, и амфитеатр замер. Все ждали ответной речи.
Сириск молча снял венец, положил его на пурпурную скатерть стола Совета десяти. И прежде чем ропот толпы заполнил все вокруг, сказал:
— Благодарю вас, граждане, за столь высокую честь, — он склонил голову перед людьми. — Благодарю тебя, Совет десяти. Тебя, Евфрон, Верховный правитель! Но я не могу принять этого дара… И этой чести… Ибо не достоин я этого.
Начавшая было роптать толпа, неожиданно смолкла. Было так тихо, что далекий шум волн донесся до слуха.