Нам в это утро совсем уже было хорошо. Мы стали по очереди рулить на старт и пошли один за другим в воздух. Так и шли подряд, как на большом аэродроме, где большое движение, а стартер только флажком работал… И когда наша машина пошла, я подвел уже к взлету, нам дали старт, и она двинулась вперед по прямой все быстрей и быстрей; я легко ее поднял и чувствую, как ровно она идет в руках (хорошо заправлена и все выверено) — и тут мы сделали круг над бараком. Качнул я крылом, как полагается, и мы пошли вперед; а впереди голубое свободное небо тянулось далеко-далеко; и мы теперь, наконец, оказались на свободе. Ведь у нас тогда, как на грех, самое срочное задание было. Я тогда работал на спецзаданиях. Мы только что сказать об этом ребятам не имели права, а у самих на душе — ох, как погано было… Мы тогда правительственную срочную почту везли.
СКВОЗЬ СНЕГ
На речном пароходе мы долго плыли вдоль Жигулевских гор. Была осень; в такую погоду река, разлившаяся от дождей, выглядит хмуро и неприветливо. Вода не сверкает голубизной — вблизи она отливает тусклой чернью, вдали ржавым глинистым цветом сливается с кромкой берега. Течение Волги не кажется быстрым. Всю свою огромную силу река таит в глубине. Быстрота течения теряется в ее огромном пространстве, и на поверхности Волга несет лишь мелкие гребни волн, — несет лениво, словно нехотя. Она похожа на сонного великана. В туманном просеве мелкого дождя перед пароходом встают Жигулевские горы. Они не высоки, но в плохую погоду кажутся дикими и угрюмыми, круто спадают они к реке своими изогнутыми хребтами — темнозелеными там вверху, где хвойный лес, у подножья — желтеющими осенней листвой. Они как большие ископаемые чудовища, которые подползли сюда пить и жадно сторожат мутную осеннюю воду. На воду падал без перерыва мелкий осенний дождь.
Не зная, что делать от скуки, я бродил по палубе парохода. Пассажиров было мало. В общей каюте третьего класса два отпускных солдата с утра играли в шашки. Остальные пассажиры спали, лежа на желтых деревянных лавках, таких же, как полки в жестком вагоне поезда. В каютах второго класса было всего несколько пассажиров: пожилая учительница с дочкой, возвращавшаяся из отпуска; бородатый человек, похожий на художника, но оказавшийся ветеринарным врачом; шестеро глухонемых с одним проводником — они ехали в Горький к какому-то врачу-специалисту. Разговаривать мне было не с кем. Я вышел на палубу, где ветер сеял мелкие брызги дождя, и стал ходить по ней; дальше от борта на палубе было сухо, и здесь все же было лучше, чем сидеть одному в пустой каюте.
Я увидел, что на палубе, у самого борта, стоит невысокий плотный человек в потертом кожаном пальто. Стоял он долго, дождь падал и на него, и на палубу, и на поручни, с которых все время стекали холодные капли, но он не обращал на это внимания. И тогда я невольно стал думать; кто он такой и почему стоит под дождем и почему смотрит на этот невеселый осенний берег.
Когда он обернулся, я увидел его лицо, как шрамом рассеченное черной полосой сросшихся бровей. Взгляд у него был тяжелый, но не враждебный.
— Дрянная погода. Пойдемте пиво пить, — сказал он мне, заметив, что я на него смотрю.
Мы сели за столик в пароходном буфете. Отсюда так же был виден угрюмый берег и дождь на воде, и было так же скучно.
— Раньше я боялся пить пиво. Говорят, пиво повышает давление крови, водка тоже. А теперь мне уже наплевать, — сказал мрачноватый человек.
Он был плотно сложен, и у него действительно могло быть повышенное давление; но я не понял, почему теперь ему было наплевать.
— Вам, конечно, не стоит повышать себе давление, — сказал я ему. На вид ему уже было за сорок лет.
— Какой чорт, у меня здоровья на тридцать лет еще хватит, — сердито сказал он. — И давление только чуть-чуть отошло от нормы. Да мне-то теперь все равно уже крышка. Это давление меня на пенсию посадило. Отлетался я, хватит.