Северцев не верил в то, что новую мораль в ее основных принципах можно делить надвое: одна половина наша, другая нет. Нет человека без недостатков, но есть недостаток и есть порок. На войне, когда самому приходилось отбирать людей в разведку и ошибка могла стоить жизни, Северцев приучился определять людей в главном.
Вечером в тот день, когда на море все еще был шторм, Северцев провожал Марию Васильевну. На перроне, в мягких сумерках, около длинного вагона, который должен был увезти Марию Васильевну навсегда, Северцев подарил ей цветы — самую большую магнолию, незаконно сорванную с ветки под окном. Большие лепестки цветка в сумерках казались фарфоровыми и хрупкими.
— Если бы вы не были замужем, — сказал он ей, отчасти шутя, отчасти серьезно, — я, может быть, сам захотел бы жениться на вас…
Она смотрела на него из-за цветка магнолии, который все время держала в руке.
— Вы хороший человек, — сказала она, наконец, очень медленно, каким-то особенно мягким голосом, которым еще не говорила с ним ни разу: он даже не знал, что у нее может быть такой голос. — Прямым быть лучше, хотя это очень трудно.
Потом она помолчала и добавила очень серьезно:
— Мой муж тоже хороший человек. Хороших людей на свете больше, чем это кажется иногда в трудную минуту. Вы не должны оставаться одиноким. Всякое горе проходит, иначе жизнь была бы сплошным горем. Очень хорошо, если бы вы это поняли. Хотя то, что я вам говорю сейчас, похоже на самые общие и обыкновенные слова.
Она протянула ему руку. Он крепко пожал ее, и ему очень хотелось поцеловать у нее руку, но он этого не сделал. Все равно она должна была уехать навсегда. Поезд двинулся. Северцев шел за вагоном и все еще видел, как она машет из окна большим белым цветком.
Возвращаясь в санаторий, Северцев видел над головой крупные южные звезды — такие крупные, что они казались даже мохнатыми. Ему тоже предстояло уехать отсюда через несколько дней.
И теперь он снова думал о том, что, в сущности, ничего не случилось. Просто прошел месяц. Просто он должен всегда оставаться самим собой — по-настоящему самим собой, таким, каким делает человека только прямая жизнь. И тогда, чтобы ты ни сделал, ни о чем не придется жалеть.
Перед самым отъездом, ранним утром, он пошел в последний раз посмотреть на море — оно показалось ему лучше, чем когда-либо: ранним утром оно дышало особенной свежестью и казалось бирюзовым. Оно снова было спокойно и уверено в себе. Чуть заметные волны шли под легким дуновением ветра. Их было много, и они всегда двигались все сразу в одном направлении, — как большой народ, который идет вместе. В этом была их сила — итти вместе. И Северцев все стоял и смотрел на море, чувствуя, как все вокруг наполняется свежестью и все становится просто и ясно.
МИРНЫЕ ДНИ
Уже второй день большое шоссе лежало перед нами. Собираясь в отпуск на юг, мы с Ильей Ильичем, соседом моим по квартире, надумали поехать вместе. У Ильи Ильича была своя машина. На полпути он решил заглянуть хоть на час к родственнику: они не виделись давно, а проезжать было мимо; и мы свернули с шоссе и вскоре прибыли в небольшой поселок в зеленой канве черешневых садов и тополей. Родственник Ильи Ильича встретил нас шумно, по-русски весело; через полчаса мы уже отмылись от дорожной пыли и сидели за столом в чистой беленой комнате с окнами, завешенными прохладной тенью высокой черемухи. Степан Фомич, наш хозяин, оказался большим любителем привольной жизни охотника и рыболова: он показывал нам свои двуствольные ружья, птичьи чучела, шкурки лисиц и зайцев — память прошлого зимнего сезона. За обедом нас угостили необыкновенной настойкой — спирт на черной смородине и на какой-то таинственной траве, благодаря которой настойка хранила тонкий запах цветущего луга.
После обеда мы выехали на рыбную ловлю. Ехать надо было около двух часов по тряской проселочной дороге, и мы оставили свой «Москвич» и сели в машину Степана Фомича. Это был привычный к проселкам экипаж с фанерной кабиной — из тех, что называют «козел». Машина быстро выбралась на шоссе и вскоре снова свернула на проселок. Мы увидели вдали большое село, лежащее на холмах, освещенных желтым светом вечернего солнца. Проселок изгибался и падал в ухабах, и наш «козел», рыча на подъемах, неистово скрипя фанерной кабиной, лез, качаясь как на волнах, по заметенному горячей летней пылью проселку; в кабине пахло разогретым бензином, но под приоткрытое ветровое стекло встречный воздух вносил запах земли и разомлевших под дневным зноем трав.