. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Труп, подлежавший вскрытию, был уже в могиле. Не доезжая селения, мы свернули поэтому прямо на кладбище: бугристый пустырь на песчаном отвале начинающегося за Пенджикентом невысокого, к земле притулившегося хребта.
Кольцом из глиняных комьев склеенной ограды - такой, как дети строят, играя в крепость, - охвачено несколько десятков могильных холмов: низких, запавших между бугров отвала; ни зелени, ни камней намогильных, ни даже каких-либо отмет: все - ровные, забросанные комьями глины, каменьями, истлевшими, поломанными палками. Черными норами пестрит унылый, желтый откос.
Нас уже ждали: на кладбище толпился народ. Аксакал - старшина встретил нас на дороге.
- Недобро, господин. Волнуется кишлак. Не хочет давать резать покойницу. Нет, говорит, закону.
- Я им покажу закон, - процедил сквозь зубы следователь, отваливаясь в седле. - А меня гонять двести верст по жаре из-за какой-то там падали, на это закон есть? Я для этого в университете четыре года над римским правом мозги калечил? Кто там насчет закона выражается, старшина? Дай-ка мне его сюда - я его подзаконю!
Доктор подтолкнул меня локтем:
- Вот сейчас увидите магию.
По знаку старшины несколько человек отделились от толпы на могилах. Впереди - согнутый в плечах, старый, седобородый. Переводчик говорит: отец покойницы.
- Нет закона, милостивые. Живой женщины не велит закон показывать чужому - не то что обнажать ее тело. А мертвую обнажать - душе, роду, вере надругательство. Русский закон - милостивый закон. Так нам всегда говорят, на сходах объявляют. Нет закона вынимать мертвых из могил, обнажать женщину перед чужими. Так и напиши в свою бумагу, человек суда.
"Человек суда" с неожиданной по его тщедушию ловкостью наклонился с коня и схватил старика за сивую бороду.
- Написал! Видал ижицу, сукин козел? Вот тебе закон! Пшел, показывай могилу. Или - в миршабхану, суток на тридцать: может, у тебя за это время новые зубы вырастут.
Окружавшие, потупясь, молчали. Следователь выпустил бороду, обтер руку о челку лошади и, путаясь ногами, слез с седла. Старик, опустив голову, пошел к холмику, около которого тускло поблескивали заготовленные заступы - кетмени.
- Я вам говорил, - торжествующе подмигнул доктор.
- Понятые!
Они оказались налицо.
- Приступим! - Доктор подтянул брюки.
Следователь огласил выдержку из дознания, определившего необходимость судебно-медицинского вскрытия: в самаркандскую судебную палату поступило заявление о том, что туземка Амин-Алиэ, скончавшаяся такого-то числа, умерла не своею смертью, а была убита мужем и его сестрою. Справедливость заявления надлежало проверить вскрытием.
Толпа снова глухо зашумела.
- Кто заявил! Измет, первая базарная сплетница... по злобе наговорила, язык змеей. Опроси сначала. Сам увидишь - не надо копать. Ей только на язык посмотреть - ложь увидишь. Не слухом. Глазом.
- Кто говорит? - побагровев, крикнул доктор. - Старшина, записывай поименно: в миршабхану.
И опять смолкло.
- Куда отец запрятался? Тащи сивого козла! Бери кетмень, бородастенький... Подсобляй, ты!
Миршабхана!..
Глухо стукнули о камни надгробного бугра кетмени. Но тут случилось нечто непредвиденное.
Из-за отступивших от могилы насупленных, молчащих мужчин выступила девушка: тонкая, стройная, в белой рубахе, в пестром, туго охватывавшем черные косы платке, с незакрытым лицом. Прямая, строгая - она неторопливо подошла к могиле и бросилась на нее ничком, разметав руки.
Старик отбросил кетмень: стоном в наступившей тишине прозвучало железо о спекшуюся землю.
Даже следователь растерялся.
- Ты... пошла вон! Слышишь!
Она приподняла голову и усмехнулась. И столько было презрения, настоящего, оставляющего навсегда, на все годы ожог, в этой покривившей тонкие губы усмешке, что даже доктор, проведший уже было рукой по стриженым волосам, по колючим усам, поперхнулся и отвел глаза.
- В миршабхану! - не глядя махал рукою следователь.
Она усмехнулась снова и крепче охватила бугор. Она не боялась миршабханы, эта девушка...
Толпа зашевелилась снова. Снова хлестнула по рядам волна ропота.
- Закона нет...
- Если не уберут сейчас этого ведьменка... - вспенился внезапно доктор. - Пиши в протокол, старшина: двести рублей штрафу на селение, и внести в два дня.
Старшина сложил руки:
- Хабибула, родной, видишь: конец, разор приходит Иори.
Старик отец, отошедший было в сторону, резко обернулся, пригнул дряблые дрожащие плечи и выхватил из-за пояса нагайку. Завертел ею, накрутил косу девушки на руку, рванул, потащил. Ухватила за руку, выскользнула, припала к могиле опять. Еще один подскочил. Вдвоем, волоком. Тяжелая падает брань. А по седой бороде - слезы.
Я стоял, словно ощупывая себя: я ли?
Девушку увели. Могилу разрыли. Дело быстрое: туземцы хоронят без гробов. Вырывают яму, сажают в нее закутанный в саван нагой труп неглубоко, с поверхности можно рукой дотянуться до темени; наваливают на отверстие носилки, на которых принесен к могиле покойник, набрасывают сюда же посохи провожавших - путь долгий в вечность: все бегут (потому что бегом провожают в Туркестане покойников) с посохами. Присыпят носилки и посохи комьями спекшейся глины холмиком: кончен обряд. А у бедных и носилок не кладут: дорого. Одни посохи.
Раскрыть такую могилу легко.
Из могилы вынули скелет на естественных связках. Только кое-где желтели прилипшие к костяку клочья полуистлевшей кожи. Доктор ткнул пальцем.
- Запишите: рубцы.
- От раны?
- Нет, от сифилиса: язвы были.
Ни следователь, ни доктор не изъявили ни малейшего удивления по поводу скелета. Наскоро подписали акт - о невозможности установить что-либо "за истлением трупа"; следователь отметил: "Дело к прекращению"; кости свалили обратно и двинулись к старшине - пить чай и есть дыни. У доктора в походной фляге оказался коньяк.
- Разъясните мне все-таки, - сказал я к концу трапезы, - как мог труп так быстро разложиться?
Доктор чмокнул носом над рюмкой.
- Скоро? Да он не меньше трех месяцев в яме: а в здешнем климате да при чикалках (шакалий ход под бугром видели? у каждой могилы такой их приватный ход) уничтожение вещественных доказательств бывшего существования - тьфу! - быстро делается. Даже по дознанию похоронам месяц: а доносят всегда с опозданием. Мы с ним знали, что от трупа один протокол остался. Вы разве не заметили? Я даже и инструментов с собою не взял.
- Так зачем вы могилу зря раскапывали? Только людей мучить...
- Что значит зря, господин студент? - захорохорился охмелевший несколько от коньяку доктор. - Замечание - от вольнодумства! Предписание видели: вскрыть! Вскрываем. "Твердая власть и строгое блюдение закона основы управления завоеванным краем". Не изволили, конечно, читать последнюю речь его высокопревосходительства господина генерал-губернатора?
Но тут же, смякнув, фыркнул:
- А он все еще путает, генерал-то губернатор, аксакалов с саксаулом. Ей-богу! Так и кричит: здорово, саксаулы!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
От Иори дорога втягивается в горы. Долина широкая, тропа - по осыпи; но любителям головокружений все же первое испытание: ехать приходится карнизами, т. е. дорожкой, пробитой по самому краю обрыва, зачастую на большой высоте. Вечерний привал в Урмитане - большой горный кишлак, мельницы на горных потоках, абрикосовые сады.
На ночевке нагнал нас Саркисов, киргиз, губернаторский переводчик. Опять - знакомый по прежним поездкам. Предложил с ним вместе проехать в Дарх. Место любопытное: кишлак этот, в одном переходе от Гузара, - выше Урмитана, по Зеравшану - весь сплошь заселен скоморохами. Летом они хозяйствуют, как всякие иные селяне, а на зиму расходятся по всему Туркестану - певцами, жонглерами, плясунами, бубенщиками. Веселый кишлак. И старшиною у них - князьком скоморошьего царства - бача, мальчик-плясун. Мне если ехать с Саркисовым, то под видом казанского татарина: от русского - замкнутся дархцы. Маскарад нетруден: с языком - слажу, обычай мусульманский - знаю, лицо - не выдаст никогда не видели в Дархе казанских татар.