Я принял предложение. Жорж остался с "чужой" тройкой: дневка в Урмитане, дневка в Гузаре - я за это время успею обернуться. От Гузара опять поедем вместе.
Саркисов со мною не чинится: в губернаторской канцелярии пообтерся: знает: студент - особа не важная... Тем более - приезжий. Приехал - уехал, стесняться нечего. Узнаю поэтому на первом же перегоне: едет он в горы по своим "бараньим" делам. Здесь такой обычай у администрации: с местных богатеев взимается ежегодный оброк баранами: не "взятка", разъясняли мне, "обычай". Этих баранов у хозяев не берут, а припускают в то же хозяйское стадо на приплод с особою меткою. Надо ли говорить: на таких овец падежа не бывает, приплод верный и обильный. Множатся чиновные бараны. И дело чистое: кто может запретить приставу, или хотя бы и самому губернатору, держать своих овец в стаде Исмаил-бая или другого кого.
Переводчик - чин небольшой как будто, но для туземцев он первый человек. Местных языков ведь ни один русский начальник не знает: воля переводчика - такого напереводит, если не поклонишься хорошенько, да не с пустыми руками, конечно... Хорошо поэтому живут переводчики: хлебно и почет большой.
Дархцев встретили мы под Гузаром: стоят табором.
Вызваны на следствие по делу с гузарцами "об убийстве туземца означенного кишлака Сарызбаева". Везет нам на следствия!
Дархцы рассказывают о деле.
- Все из-за бачи вышло. Выписали себе гузарцы, всем обществом, бачу из Кара-Тюбе. На первый же пир - томашу - пригласили нас, дархцев; как не похвастать: мы ведь первые знатоки. Ну и бача оказался! Воистину умереть, такая сладость! Дархцев знаешь? О-ге! В ту же ночь выкрали бачу, увезли в Дарх. Гузарцы поутру за нами: отбивать. На! Высоко Дарх, ущелье тесное, всем кишлаком вышли. Бились до заката: и камнями, и мултучным боем. Отбили. Однако у нас одного недосчитались, у них одного; которых поранили.
Четыре раза ходили гузарцы. Как ларец за семью замками - Дарх на высотах. Разбили лоб. Отступились. Расчет последний сделали: у нас убитых да от ран умерших - шестеро, у них - семеро. И бача наш, и верх наш. Подали гузарцы в суд. Ну, вот и судимся. Сегодня конец: следователь говорит: "Спрашивать больше не буду". По домам гайда! К вечеру тронемся.
- И мы к вам.
- Вот - доброе дело. Гостям рады. Вместе и пойдем.
На следствии - пристав сам. Я зашел передать поклон от жены, от Марьи Владимировны. Ест плов со следователем: сидит, живот гладит - тяжело.
- Кончили дело?
- Э, хоть бы и не начинать! Волокита одна. С этими делами из-за воды - вечно так.
- Как из-за воды?
- Так ведь дело возникло по жалобе гузарцев в том, что дархцы переняли им арык на левом берегу Зеравшана, отчего у них пропал посев, а когда гузарцы попытались открыть воду силой - напали на них и одного убили.
- Одного, а не семерых?
- Семерых? - подозрительно присматривается следователь. - Откуда вы взяли? Вы что-нибудь по делу знаете?..
- Нет, ничего не знаю. Так, что-то слышал... почему-то запомнилось, будто о семерых шла речь.
- Вы, батенька, поосторожнее! - отдуваясь, сказал пристав. - Тут шутки в сторону: два кишлака допросили - все, как один человек, показывает: убит один, в свалке, кем - неизвестно. А вы вдруг - семеро! Для студента - притом императорского университета - неосновательно.
Вернулся к дархцам - проверил. Смеются: конечно же, те шесть убитых не в счет: так на так - у нас столько же. Только о седьмом, лишнем, и суд. А о воде заявление потому, что о бачах есть, говорят, какой-то закон русский, запретный: будто нельзя мальчиков любить. Э? Сам Мухаммад любил, нам нельзя, - это закон, по-ихнему! Все же как бы чего дурного нашему баче не вышло, если сказать. А суду - не все ли равно, из-за чего убили? Кровь: за нее - не за бачу или воду - суд. Ну - и гузарцы молодцы: дело проиграли, а о баче все-таки никто словом не обмолвился. Мы им за это дали плату на кровь, сколько обычай велит. Сполна. Сквитались. Теперь друзья опять. Эй, Ага-Ага, бей в бубен! Пошли!
Сдвинулись сразу всем табором. Гузарцы провожают. Колотят в котлы. Толпою мимо сакли старшины: следователь с террасы смотрит... на подследственных.
- Запевай, Мирим-бай, свет очей моих. Ту, новую песню.
Звучным тенором запевает Мирим-бай об очкастой вороне, которую позвали гузарцы судить их с Дархом. Хор подхватывает:
Ворона суд ладила,
Весь кишлак изгадила.
Машут рукавами следователю. Тот кланяется, вертит сухою рукою, снисходительно и важно... Не знают туземных языков русские начальники...
Весь путь - три часа вверх по ущелью - шли с песнями. Воистину веселый Дарх. На каждый случай - присказка или песня.
- Ты откуда? - спрашивают.
- Из России. С Волги-реки. Город Казань.
- А в Фитибрюхе был?
- В Петербурге? Был.
- Царя - Ак-Пашу видел?
- Нет.
- А мы видели, - подмигивает туземец:
Ак-Паша всех толще, выше, глаже.
Трын-дара-да!
У него на голом пузе даже
Звезда!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воистину под семью замками Дарх. Три часа идем вверх без спуска, по кручам. Бьют через дорогу чистые горные ключи. Белою сетью спадают с утесов дикие капорцы. Мирим-бай заливается соловьем.
Увидев Дарх - я увидел простор,
И волю, и красоту!
- И ах, красоту!.. - подхватывает хор. Шепотом сползает припев вниз по тропе.
И воля же здесь, подлинно. Дышится - во всю грудь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В ночь - праздник. Не в мечети - обычном "клубе" туркестанцев. Мечеть здесь маленькая, стоит особняком на одной из семи скал, по которым гнездится Дарх: нарядная, чистенькая, архарьими и турьими рогами разубрана плоская крыша; но людей около нее не видно. И тропа к ней показалась мне прочно засыпанной щебнем с соседних откосов. Беззаботны, видимо, насчет бога дархцы: за то время, что мы вместе, дважды уже приходило время намаза, и хоть бы один сбросил обувь, разостлал молитвенный коврик...
Собрались на террасе дома старшины, искусно выведенной над самой кручей: с трех сторон отвесно, до самого дна ущелья, спадают кремнистые стены.
Терраса вся застлана пестрыми, домоткаными половиками - паласами. Широким кругом, в три ряда, тесно сбившись, сидят дархцы. На одном конце пять жаровен, пять чугунных котлов с прорезями, насыпанных раскаленными углями: над ними греют, налаживают бубны, засучив рукава, пять крепачей: трудная работа - бубен. Наше место - почетное - на противоположном конце. Там старшина, Саркисов, еще кто-то тонкий, стройный, худой, в белом бешмете... Присматриваюсь:
- Азис! Он-то как попал в Дарх?..
Азис - знаменитейший певец Срединной Азии. Мне не раз в прошлые приезды приходилось слышать его на парадных обедах. Его песни обязательно входили в программу каждого официального торжества: "лучший представитель национального искусства". Мне он никогда не нравился: манерный, сухой, прекрасная техника, но "души" - ни признака. Что ему, модному певцу туркестанской знати, здесь, среди этих полуголых горцев?..
Пир начался с традиционной в горах "мошовы" - национальной горской песни о горохе, составляющем обычную пищу малоимущих в горных кишлаках. Я дал уже - в одной из прошлых этнографических работ своих - записи этой песни, поразительно напоминающей шотландскую песню о Джоне, Ячменном зерне. В горах ее не только поют, но и пляшут. Сплясали ее и дархцы.
Потом - жонглер: семь малых факелов, факелы вперемежку с ножами, дождь яиц... Под общий смех накрытые тюбетейкой яйца обращаются в живую курицу, а живая курица в жареную. Жонглер рубит ее ножом, вынимает из нее тюбетейку, две дюжины яиц, сапог. Съедает ее под гуканье толпы, припевая. Кончил. Встает... Из-под ног - живая хохлатая курица.
Курицу прогоняет импровизатор. Саркисов начинает косить глаза на меня, не без испуга, ибо в импровизации преобладают политические мотивы. И если такие "верноподданнические чувства" разносят по Туркестану каждую зиму дархские певцы - твердо стоит в Туркестане "русское дело"!