Над афганским берегом расходился легкими смешливыми клубочками пороховой дым. Доносились веселые голоса. На нашем берегу было пусто. Тихо покачивались еще потревоженные нашим переходом доски... До поворота скалы. Дальше - не видно...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И снова - хаос камней, подъемы и спуски. Вверх, вниз. Но Вассарга прав: легче стал путь. Мы карабкаемся уже не вереницей, а по двое, по трое в ряд. Все чаще поддерживают меня то под одну, то под другую руку, ласково улыбаясь, язгулонцы.
Наконец от поворота легко уходит вперед, прыгая через трещины, Эскалор.
- Крепись, таксыр: к ночи будем в Кала-и-Вамаре!
Плывут мимо, как во сне, утесы, утесы, утесы. Ровнозвучно шумит Пяндж. Выглянули из расселин архарьи рога. Или это подхохатывает уцелевший див?
Вверх, вниз... Вон ледник наклонился над провалом. Протянуть руку, дернуть - как подымется в Пяндже вода! Докатится вал до Кала-и-Хумба?
Темнеть стало. А мы все идем. Гассан говорит, что-то, нагоняя. С какой стати он говорит шепотом, так что не разобрать ничего? Не понять. Или он стал говорить по-афридийски? Хорошие они, правда, афридии...
"По колено в огне двенадцать коней..."
А внутри что-то поет... все громче, громче...
Бросить винтовку? Ремень очень жмет. Ведь крэн-и-лонги уже ушли. Назад, в сказку...
Кровь! Кровь льет по склонам, от ледниковых снегов - вниз, в ущелье, стекает потоками в Пяндж. Смоет!
- Зачем кровь на склонах, Вассарга?
- Крови нет, джан, милый. Солнце садится...
- Всего только - солнце!..
Опять подъем. Гассан держит: всползаю на руках. Где же следующий камень?
Вниз - отлогий, далекий, широкий спуск. Кучка людей и - я верно вижу? - лошади! Кто-то бежит, махая рукой, навстречу.
Эскалор...
- Шугнанский бек выслал встречу. Ты сможешь удержаться в седле, таксыр?
Горячей волной бьет в голову обида: шатаясь, встаю.
- Смогу ли я удержаться в седле?
Торопливо подходят какие-то темные люди. В чалмах. Не синих, нет. В белых чалмах. Это от бека, конечно. Спущены с рук, поклоном, метут землю рукава халатов. Как длинно, длинно он говорит... Кончил? Теперь - мне:
- Как здоровье бека?
Сильные руки осторожно подымают меня в седло. Как только ноги отделились от земли - дикая, безумная боль, от подошв на все тело, рвет голову на части. И потом тотчас - томительно, блаженно хорошо... Ноги на ветру, я не вдел их в стремена; их уже ничто не жжет, не жалит, не мучит. И кажется, что они не скрежещут, как раньше, на пытке, а плачут радостными, теплыми слезами - мои запекшиеся - кровью и пылью - ноги...
Наклоняюсь с седла: и впрямь что-то точится редкими тяжелыми каплями на пустые стремена и на камни дороги...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
При факелах въезжаем мы, позднею ночью, в Кала-и-Вамар, в высокие до неба показались они мне - стены дворца бека.
Десяток рук тянется принять меня с коня. Тише!..
Я попробовал ступить, но зашатался.
В Кала-и-Вамаре я пролежал три недели в бреду.
Г л а в а XVIII.
ГАДАНИЕ
Горный воздух чудотворен: почти без ухода (не было в Кала-и-Вамаре лекарей) закрылись раны на ногах. Скоро встану.
Язгулонцы дожидаются моего выздоровления. Бек гостеприимен, не торопит отъездом, а вернуться, не повидав меня снова в седле, - неполон будет рассказ о походе: не сложится песней...
Сам бек, отступая от обычного строгого этикета, подолгу навещал меня во время болезни. И каждый раз, осторожно, с подходцем, сводил разговор к вопросу: зачем, собственно, нарушил я Заповедь Тропы?
- Потому что она - Заповедь!
Другого ответа у меня в самом деле нет.
Бек смеется принужденно, грозит пальцем:
- И-е! Подлинно зовут они тебя: Нарушитель.
Но не верит. И через минуту, словно и не было у нас разговора:
- Так как же? Почему же ты все-таки прошел по Тропе? Может быть, Ак-Падишах, белый царь, поручил тебе осмотреть афганскую границу? Ты ведь из самого Фитибрюха - каждый день, значит, видаешь Ак-Падишаха.
Отрицаю начисто. Бек вздыхает, шелестит четками. И, помолчав, подходит опять к тому же - только с другого конца: заговаривает о Хранителях.
- Ах, старый род, всегдашний род, почетный род: утверждение власти! Сколько лет стоял Кала-и-Хумб - всегда первыми людьми были крэн-и-лонги. Хранители, что почетнее! А теперь - что с ними станется? Кто им отдаст поклон, кто честь воздаст, когда нет Заповеди, которая их хранила? Последний ишакчи, погонщик осла, не уступит им дороги... Почему у тебя был на них гнев, таксыр?
- Гнева не было: я о них и не думал. Это они думали обо мне.
Бек уныло никнет; снова долгое время молчит, пощипывая остренькую редкую бородку. Он - узбек: не здешний, ставленник Бухары.
- А вот англичане, - внезапно наклоняется он к самому моему изголовью, понижая голос до шепота, - так те уверены, что ты смотришь границу. В Кала-бар-Пяндж, что на том берегу, насупротив, целый конный полк пришел. Это они, англичане, растревожили эмира. По берегу день и ночь ездят сарбазы: берегут переправы, хотя они и знают, что ты лежишь, болен... Не верят, должно быть.
Раздражение во мне растет: закрываю глаза, чтобы сдержаться. Уйдет, может быть...
Но бек, выждав, опять:
- Но мне-то, как другу, ты можешь сказать: верно, что тебя послал Ак-Падишах?
Будь ты проклят! Как от него отвязаться?
- Да нет же! Не видал я в глаза и четверти Падишаха.
- Шшш! - испуганно машет рукою бек. - Да будет к нему милость Аллаха... Четверть Падишаха!.. Какое ты слово сказал!
- Что четверть? - смеюсь я. - Деду нынешнего нашего царя бросили под ноги банку с сильным таким порохом - так его не то что на четверти - на восьмушки разорвало!
Бек встает, торопливо наматывая на ладонь четки.
- Бисмилла! У тебя кровь еще шумит в голове. Я много говорил... Отдохни, таксыр. Не прислать ли тебе Абду-Кадыра: послушаешь его дутор?..
Жду Абду-Кадыра. Устал. Мыслей нет. Назойливо смотрят в глаза надписи на стене, у двери, против которой я лежу. Я давно знаю их наизусть, эти две надписи.
Одна, на персидском языке, в пять строк - изысканной, узорчатой вязью.
"Камнем разбила судьба драгоценный сосуд надежд
И над этою горной страной вопль пронесся, из самого сердца".
П о я с н е н и е:
"Тех, что проводили дни в великом счастии,
В вихре рыданий и стонов унес кровавый поток".
А вторая - по ту сторону двери: по-русски, корявыми, но твердыми литерами:
"Прибыл разъезд 25 числа августа за старшава абещик Яков Чернов и джигить Николай Каплунь. И переводчик Ашурбай. 1896 года".
А та, персидская надпись, старая. Должно быть, еще от прежних шугнанских ханов, от времени их разгрома.
Надписи расплываются, объездчик Чернов, верхом - вижу его: русый, веселый, серьга в ухе - наезжает в развалку на персидскую вязь. Путаются у конских крепких ног цепкие старые значки. Жорж сказал бы: два мира, две культуры. Еще что...
Абду-Кадыр, неслышно опустившись на пол, у кровати, строит дутор.
- Сегодня я спою тебе новую песню, таксыр, какую ты еще не слышал. О Пери и Искандере...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гассан располнел на отдыхе. Но ходит невеселый. Когда спрашиваю, отводит глаза:
- Так, нехорошо.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часто заходит Вассарга. Мы подолгу беседуем с ним: чтобы убить время, я опять стал записывать язгулонские слова - пробую грамматику составить. Но работаю так, по инерции - интереса прежнего нет. Отошли куда-то далеко, без возврата, и антропология и лингвистика: к ним не вернусь. Случилось что-то: только не могу мыслей собрать, я ведь еще болен. Вот выздоровлю...
Знаю только - Рахметулла, Пери, крэн-и-лонги: сегодняшнее мое - от них. Разное, но к одному. Путаются мысли, рано еще думать: болен.