О профессоре Щукине среди студентов шла громкая молва как о крупнейшем инженере, прекрасном лекторе — к нему в аудиторию невозможно было попасть, стояли в дверях, записывали на плечах друг у друга. Почему он был так популярен? Из-за своих исторических анекдотов, из-за шуток и неожиданных сравнений, которыми как перчиком и солью были аппетитно пересыпаны его довольно сложные лекции? Да, разумеется, но главное, конечно, другое: он был для студентов воплощением века прогресса, он сам творил прогресс, им гордились: русский — конструктор мощнейшего в мире паровоза! Щукина выделило из числа других время, то самое время, которое, быстро утекая между пальцами, вскоре безжалостно предаст его имя забвению, сделает символом вчерашнего дня техники. Остроумие заложенных инженерных решений, опора на завтрашнюю технологию — и, шаг за шагом, стежок за стежком, маленький успех за небольшим усовершенствованием, ловкая реконструкция старого, экономия здесь, самоограничения там. В окончательном варианте уникальная, неповторимая конструкция.
Важным элементом развития его технического мышления стало у Глеба изучение начертательной геометрии. Не умевший раньше перенести выпуклую и сочную плоть реальности на плоскую поверхность страницы рисовального альбома, он нашел в начертательной геометрии хитрость, с помощью которой можно было овладеть этим, не дававшимся с детства искусством. Его три проекции технического вентиля поразили специалистов рядом тонкостей, в результате которых чертеж приобретал некие свойства, роднящие его с искусством гравюры, — этот малозначащий факт оказался для Глеба символом не только его крепнущего технического видения, но и склонения к нему симпатий преподавателей.
Прошел первый семестр, экзамены, и Глеб с тайной радостью вглядывался в пятерки, сплошь заполнившие новый матрикул. Это давало право на получение стипендии как раз тогда, когда сто рублей уже превратились сначала в двадцать, затем в пять, затем в рубль, затем — в какие-то гроши. Спасен! Он получил одну из пяти предназначавшихся для студентов первого курса стипендий.
Теперь уже он был своим, и он воспринимал это угловатое здание как дом свой, и его теперь все здесь радовало — и внутри и рядом с ним — и станция конки с лестничками, и портной напротив, и цветы в магазине на углу.
БРУСНЕВЦЫ
«Почему же, — размышлял Глеб, — почему же гудит Технологический институт, почему дрожит земля под ногами, вибрируют длинные коридоры его недовольством, бунтом, протестом?» Уже позднее, когда он познакомился с братьями Красиными, Германом и Леонидом, старший — Леонид объяснял ему, что Технологический институт, «Техноложка», ближе всего к производству, к промышленности, к рабочему труду.
— Сравни, — говорил он, — нас и университетских, они по смыслу своего обучения и своей работы индивидуалисты. Они разъединены уже теми предметами, которые изучают. Их будущий труд — труд интеллигентов-индивидуалистов. Теперь посмотри на нас, на нашу массу, все в форме, сидим плечом к плечу, локоть к локтю в чертежных, работаем рука к руке в мастерских. Наши проекты неотделимы один от другого. Один делает котел, другой топку, третий механическую часть, пятый — подвеску колес, шестой — черт там знает что. А вместе получается паровоз. Мы, как и рабочие, объединены самим нашим трудом, мы по своему существу принадлежим новому времени, новому веку, новому обществу. Наш институт по типу занятий больше напоминает фабрику или завод, чем университет. Мы объединяемся. Рука к руке, судьба к судьбе, — несколько высокопарно закончил он, но Глеб воспринимал эти слова правильно, именно с тем романтическим оттенком, который был первоначально в них включен.
Действительно, Технологический институт среди других немногочисленных учебных заведений России имел дурную славу самого ненадежного, самого крамольного. Студент «Техноложки» Михаил Сахнин сражался на баррикадах восставшего Парижа, студент Владимир Короленко стал одним из первых писателей-демократов и политических ссыльных. В аудиториях института были воспитаны казненные народовольцы Александр Михайлов, Иосиф Давиденко, Александр Квятковский, цареубийца Игнатий Гриневицкий.
Здесь царил дух недовольства, непослушания, прогресса. Он был в перешептываниях, в особом пожатии рук, мимолетном взоре. Но он проявлялся и открыто — в необычных прическах, костюмах. Глеб поначалу дивился на высокие сапоги, длинные волосы, пледы, украшавшие гудящую в аудиториях и коридорах массу.
Глеб со своей предрасположенностью к бунтарству, со своим неверием в признанные обществом ценности пришелся здесь ко двору, его быстро распознали и выявили из разнородной пока массы первокурсников. Этому помог случай.
Подходя к столовке, трехэтажному желтому флигельку в институтском дворе, Глеб уже издали услышал рокот возмущения, шум толпы. Ситуация была такова. Польские студенты, обучавшиеся в «Техноложке» и объединенные в свое землячество, писали на доске объявления по-польски и между собой говорили на родном языке. Некоторых технологов это возмущало:
— Учатся на русские денежки, а русским языком пренебрегают… Не позволим осквернить русские уши польским шипением.
Вместо сорванного польского объявления на доске появилось другое, всячески поносящее поляков. Когда Глеб, растолкав толпу, прочел его, он страшно возмутился. Тут же, в столовой, он написал контробращение, в котором сравнил действия «защитников России» с действиями Муравьева-вешателя. И прикрепил это контробращение кнопками на месте сорванного им обращения «защитников». И пошел обедать.
Когда он уже принимался за чай, к нему несколько церемонно подошел генеральский сын Бенкендорф и, заметно гордясь своей ролью, картинно вызвал Глеба… на дуэль.
Глеб был потрясен. Он ожидал чего угодно… Но дуэль! Боже мой, на чем? Откуда пистолеты? Как дуэлировать?
Однако он не показал вида и с великолепной холодностью дуэль принял. Бенкендорф был слегка разочарован, и это не ускользнуло от студентов, обступивших столик Глеба, когда белая подкладка резко двинулась к выходу.
— Не робей, Кржижановский, выручим!
— А я и не робею.
Студенческая братия решила собраться и обсудить, как поступить. Шумела громадная аудитория. Глебу предложили выступить; он поначалу отнекивался, но, подталкиваемый товарищами, в конце концов взобрался на импровизированную трибуну — стул.
Он не знал, с чего начать, а потом начал с деда, с изгнанника отца, не называя, конечно, их, с Горнича, уже ожидавшего смерть, вспомнил Пушкина, Мицкевича и музыку польского стиха. Тут же он произвел и другую линию — от бояр, проклявших Петра, до вешателя Муравьева, до сегодняшних душителей свободы, душителей всего нового и передового, душителей народа.
Студенты, сначала шумевшие, притихли, слушая Глеба. Он счастливо уловил архитектонику политических речей, его литературно-поэтические упражнения дали почувствовать силу формы. Поляки Бурачевский, Лелевель, Цивинский вместе со всеми горячо аплодировали Глебу.
— Соловей, — шепнул приятелю один из технологов, Галеркин, и эта кличка, уважительное прозвище «Соловей» закрепилось надолго за ним.
— Присмотри за этим пареньком, — показав на Глеба, сказал Вацлав Цивинский своему другу Леониду Красину. Тот понимающе кивнул.
Конфликт был в конце концов улажен: белоподкладочный, увидев, на чьей стороне сила, посовещался с кучкой единомышленников, подошел к Глебу, извинился, вызов на дуэль отменил.
Глеб становился в институте весьма заметной фигурой, и перепелиное беспокойство, шуршанье, прятанье делались постоянными его спутниками.
Он не только продвигался вперед в науках и в благоприятном мнении о себе большинства студентов и профессоров, но и сам успешно продвигался все левее и левее. И это в институте, добившемся почти невозможного — экстерриториальной студенческой столовой, куда был заказан вход деканам, преподавателям и педелям-надзирателям, где расцветали разного рода нелегальные организации — библиотека, студенческая касса, студенческий «Красный Крест» для помощи политическим заключенным и ссыльным… В столовой царило самоуправление. Всеобщее голосование! Свободные выборы! Пока в правление столовой, «мясную комиссию», «овощную комиссию». Столовая была местом, где можно было без лишнего шума митинговать, обмениваться книгами, собирать деньги на студенческие нужды и вообще жить вольной жизнью.