— Вы знаете, голубчик, — говорил он Попкову, — возможно, ваша работа имеет более широкое значение: если познать законы движения но нов и электронов и научиться управлять ими, то, может быть, когда-нибудь эти «субстанции электричества» станут инструментом непосредственного воздействия на обрабатываемые материалы вместо современных механических инструментов. Представляете себе, насколько энергетически выгодным был бы такой процесс с минимумом трансформации энергии?
Он уже предугадывал наступление эры электронноионных технологий.
В Москву вернулись к концу сорок третьего. Жадно слушали фронтовые сводки. Как он и ожидал, предположения о могуществе немецкой авиации оказались несостоятельными. Электростанции, ощетинившиеся зенитками, прикрытые истребителями, оказались лакомым, но твердым орешком. Охота германских летчиков к легким победам была отбита. Теперь они предпочитали ночные воровские рейды. Стала ненужной дорогостоящая система камуфляжа, срезки дымовых труб — все это было рассчитано на дневные налеты. Ночные налеты бомбардировщиков, нацеленные на станции, прерывались плотнейшим заградительным огнем, за ними всегда готовы были поохотиться юркие советские перехватчики. За всю войну ни одна станция не была выведена из строя с воздуха.
Кржижановского радовали эти вести, лишь одно огорчало — сколько можно было сэкономить сил и средств, если бы все это заранее знать! Как недальновидно поступали те, кто перед войной спешно разукрупнял станции и строил мелкие установки!
Захватывая советские территории, а потом отступая, гитлеровцы, разрушая, не делали различия между большими и малыми станциями, обходившимися при строительстве дороже. Всего было разрушено более 600 электростанций общей мощностью около 6 миллионов киловатт. Среди них Днепрогэс, Зуевская ГЭС, Дубровская ГРЭС — станции, на которые было положено столько труда и столько энтузиазма: все приходилось начинать чуть ли не с начала. Велики были жертвы войны, велика была цена победы сорок пятого года. У Кржижановских война отняла Антонину Максимилиановну, сестру, многих родственников и друзей.
Еще в Казани почувствовал Глеб Максимилианович, как плохие условия жизни сказываются на слабом здоровье Зинаиды Павловны. Сотрудники замечали его переживания, старались хоть чем-нибудь помочь. Но Зинаида Павловна медленно уходила из жизни. По вечерам, когда он работал в кабинете, она сзади подходила к креслу, обнимала его, ворошила волосы, потом тихо отходила: «Не буду мешать» — и смотрела на него со стороны. Он по-прежнему, если не больше, любил ее. Обеспокоенный, звонил, а то и приезжал с работы: поела ли она?
В 1947 году на семидесятипятилетие Глеба Максимилиановича, собрались гости. Состоялось чествование и в Отделении технических наук. Зинаида Павловна тихо сидела в президиуме, улыбаясь, думала о чем-то своем. Пел Козловский.
Через год она умерла. Это было для Глеба Максимилиановича такое горе, что Мария Васильевна Чашникова и домработница Евдокия Афанасьевна, боясь нехорошего, выкрали из письменного стола его небольшой револьвер.
Осознав происшедшее, он отвернулся к стене, плакал горько и безнадежно. Он пролежал много часов, перестал пить и есть. На похороны его не пустили.
Чашникова попыталась утешить его:
— Глеб Максимилианович, поднимитесь, крепитесь. Ведь фактически она уже несколько лет назад ушла из жизни…
Он вскочил, красноглазый, ужасный в своем гневе. Никогда Мария Васильевна не видела ничего подобного.
— Да знаете ли вы, — закричал он, — да знаете ли вы, сударыня, что я все время жил этой женщиной! И последние годы — да, и они тоже — были для меня радостью, которую никто не может понять, одно ее прикосновение могло вернуть меня к жизни, успокоить, исцелить… Никак не ожидал от вас…
Зинаиду Павловну похоронили на Новодевичьем кладбище, когда-то защищенном им от разрушения. Немного не дожили до золотой свадьбы…
Несколько месяцев Глеб Максимилианович провел в больницах и санаториях. Домашние считали, что именно тогда, в сорок восьмом, перенес он свой первый инфаркт…
Однажды ему приснилось, что он, маленький мальчик, стоит на берегу Большой Реки и задумчиво смотрит в несущиеся под его ногами воды…
ПОСЛЕДНЕЕ
Он старался не поддаваться времени и постоянно внушал себе и другим мысль о том, что здоров и бодр как обычно. Редко жаловался и старался не болеть. Лысину прикрывал камилавком. Оставлял палку в машине, ходил преувеличенно бодро, грудь колесом, легко взбегал по лестнице. Редко носил очки, хотя в них нуждался.
Однажды, когда он шел в институт и заговорил по своему обыкновению с детьми, один симпатичный малыш, осмелев, спросил:
— Дедушка, а у вас брови настоящие?
Глеб Максимилианович засмеялся, с трудом уже наклонился и дал пощупать малышу свои удивительно пышные, кустистые седые брови Деда Мороза. Он все-таки немного расстроился. Дедушка, конечно. Дедушка без внучат.
Сразу после войны в десятой и одиннадцатой книжках «Нового мира» за 1945 года попалась Глебу Максимилиановичу на глаза повесть Татьяны Логуновой «В лесах Смоленщины». Повесть потрясла его. Героиня комсомольского подполья, партизанка, расстрелянная фашистами (пуля прошла через рот, вышла через шею), выжила и написала книгу о пережитом, о том, как рейдом она прошла с отрядом через немецкие тылы, сея панику среди гитлеровцев, творя народный суд. Глеб Максимилианович узнал откуда-то, что Логунова поступила в Московский университет на исторический факультет и живет в общежитии.
Он разыскал ее, послал за ней машину, свой роскошный «ЗИС-110», Логунова пришла в большом овчинном тулупе, явно ей не по размеру, волнистые волосы по плечам, румянец. А уже майор, инвалид войны, тяжелая контузия, многочисленные ранения. Глеб Максимилианович с восхищением смотрел на нее, обрушился с расспросами о ее жизни, об учебе в университете. Логунсза рассказывала долго. Было видно, что ей здесь нравится. Ей нравился восторженный Глеб Максимилианович, окружавшие его люди, ученая атмосфера кабинета. Глеб Максимилианович решил показать ей достопримечательности квартиры:
— На этом кресле не раз сидел Ленин.
— Здесь создавались документы ГОЭЛРО.
Он показывал ей маску Ильича, сделанную Меркуровым, письма вождя, портреты известных людей с автографами, картины знаменитых художников.
— Все, что есть в этой квартире, ваше, — сказал он неожиданно. Он не бросал слов на ветер. Кржижановский решил удочерить отважную партизанку, но этого тогда никто не понял.
Много часов проговорили они в тот день. Когда Таня ушла, Глеб Максимилианович попросил Зинаиду Павловну купить ей одежду, все необходимое. Зинаиде Павловне Таня тоже необычайно понравилась, и вскоре девушка стала частым гостем Кржижановских, близким и любимым. Отца ее повесили фашисты, мать убили, никого не осталось у Логуновой, и Глеб Максимилианович после долгих разговоров с Зинаидой Павловной предложил Татьяне:
— Хотим с Зинаидой Павловной тебя удочерить… Как смотришь?
Таня растерялась, покраснела, ничего не сказала, быстро ушла. Кржижановские были растеряны: неужели обидели? Оказывается, да. Потом Логунова постаралась сказать Кржижановским это таким образом, чтобы, в свою очередь, не обидеть их. Они, конечно, расстроились. Глебу Максимилиановичу приходилось теперь «ловчить»: как уговорить Таню переехать в комнату, которую удалось ему для нее выхлопотать как для инвалида, героя войны? Как заставить принять в подарок нехитрую мебель, все необходимое для самостоятельной жизни? Таня по-прежнему почти все время проводила у Кржижановских.
После смерти Зинаиды Павловны дом опустел. Глеб Максимилианович занялся непривычными заботами — надо заказать памятник, надгробие для Зинаиды Павловны. Кому? Как это делается? Он ничего не знал.
В это время в академический санаторий «Узкое», где он лечился, шофер доставил новое действующее лицо последних лет жизни Кржижановского — скульптора Кенига. Кениг лепил Плеханова, и художественный совет потребовал, чтобы кто-нибудь из лично знавших Плеханова людей подтвердил портретное сходство. Таких людей оставалось уже очень немного. Павел Кениг, сорокалетний скульптор, имел для академического санатория весьма вольный вид, не говоря уже о том, что голову Плеханова он нес в перекинутом за спину мешке. Анатолий, шофер, боялся, что Кржижановский его выставит. Глеб Максимилианович, напротив, принял Кенига очень любезно, долго рассматривал его работу.