В течение нескольких лет Маргарет и Хиггс прекрасно ладили. Я видел, как по выходным они выезжали в Сент-Брайд на рынок, часто навещал их, и они казались счастливой четой. Но однажды летом у них поселился какой-то чужак; говорят, он был моряком, но, так как дом их стоял в отдалении, а незнакомец и носа с фермы не высовывал, о нем мало что было известно. Однако, два или три крестьянина из Воластона, что ниже по склону — а жители Воластона славятся как самые ярые «охотники за новостями» в наших местах — рассказывали, будто тот чужак был красивым парнем и Маргарет отдала ему свое сердце; эта история подтвердилась спустя некоторое время, когда Хиггс во всеуслышание велел постояльцу убираться, и люди видели, как тот покинул дом и пошел своей дорогой по холмам.
Так вот, в этот же вечер, в начале десятого, когда мальчишка Фред Хиггс лег спать, Маргарет — вероятно, из мести — погубила своего мужа, потому что с того вечера Хиггса никто и нигде не видел, а один дурачок по имени Феликс, который часто блуждал по ночам в окрестностях, рассказал, что в три часа видел миссис Хиггс — она, дескать, шла сквозь бурю через поля к Северну, пошатываясь под тяжестью трупа.
Сперва доказательства этим и ограничивались, не считая того странного факта, что Маргарет ни слова никому не сказала об исчезновении мужа; но вскоре обнаружились другие улики и свидетельства, ниспосланные, как я уже говорил вам, самим Небом.
Возможно, в связи с тем, что единственного свидетеля, то есть Феликса, нельзя было привести к присяге, полиция не предприняла никаких открытых розысков по делу. Это восприняли как нерасторопность закона, и последовал невероятный взрыв ярости: каждый лодочник на мили вверх и вниз по обеим рекам высматривал в воде и по топким глинистым берегам тело, а там, где берега были посуше, отряды копателей, организованные деревенскими жителями, рыли почву в поисках захороненной жертвы.
Тело так и не было найдено, но общество, могу вам сказать, нашло способ отомстить, и женщина была наказана. Повозка булочника перестала сворачивать на ферму Вудсайд, мясник перестал отпускать мясо, и даже так далеко, как в Сент-Брайде и Дине, Маргарет Хиггс не могла ни продать отощавшего теленка, ни купить корм для свиньи, ни встретить милосердную улыбку.
«Правильно, так ей и надо, — говорили повсюду, — виселица для нее чересчур хороша, а полиция должна сгореть со стыда».
Однажды утром, оказавшись рядом с фермой, я прошел по садовой дорожке к дому и увидел Маргарет. Ей было теперь не до работы — пасынок ее, как мне показалось, целился в воображаемых кроликов, а молодая женщина, обхватив колено руками, покачивала ногой, сидя на пороге своего белого невысокого дома. Она вскочила и предложила мне стул, а я с грустью сказал ей:
— Вижу, Маргарет Хиггс, дела у вас идут не так хорошо, как прежде.
Услышав это, она мгновенно вспыхнула и воскликнула:
— Эти сплетники, охотники за новостями, невежественные, как ломовые лошади! Мне от них ничего не нужно, мистер Сомерсет! Я им ничем не обязана! Так почему меня должно заботить, что они обо мне говорят?
— Но как, миссис Хиггс, вы собираетесь жить, управляться с фермой? — спросил я.
— Я и раньше как-то жила и добывала хлеб для мальчика, и уж прокормлю его, сэр, — ответила она.
— Но одной нелегко бросить вызов многим, а вы нынче остались без защитника, — заметил я. — Скажите правду, Маргарет, — добавил я, — Хиггс мертв?
Она стояла у стены, глядя в землю и, помолчав, сказала, пожав плечами:
— Если мертв, я полагаю, Бог то ведает, а я нет.
Сами понимаете, как рассердил меня этот бессердечный ответ, и я тотчас ушел.
В следующее воскресенье она осмелилась прийти в церковь; я понимал, что это вызовет возмущение, особенно после того, как она прошла по проходу, надменно вскинув голову, и потому вставил в свою проповедь несколько слов о красоте христианского долготерпения. Но это не возымело никакого действия, и по всей тропе, круто поднимающейся к Вудсайду, хоть день был и ненастный, Маргарет после службы преследовали прихожане, большинство из которых были ее кузенами и кузенами друг друга. Сначала они не трогали ее, но многозначительно покашливали, свистели, визжали; все это она терпела, не оглядываясь, пока им знаками и жестами не удалось заставить ее мальчика отойти от мачехи и присоединиться к врагу; с той минуты начался перекрестный огонь брани и женщина ускорила шаг, испуганная, но с вызывающим огнем в глазах, а люди, не отставая, следовали за ней по пятам и, конечно, не с добрыми намерениями.