— Не забывайтесь, Пильгер. Я все это в первый раз вижу. С девчонкой своей разбирайтесь. Не заставляйте меня думать, что это провокация, — коверкая русские слова, выпалил он.
Последние слова немца распалили Муромцева еще больше.
— Какая к черту провокация? Ты что несешь? Об этих драгоценностях ни одна душа не знала, кроме нас с тобой, — перешел он на «ты», отбросив всякие приличия. — Отдай по-доброму, прошу. Грех это.
— Да вы просто пьяный, Пильгер. Как вы смеете подозревать меня, германского офицера…
— А вы кого обокрасть решили? — бесцеремонно перебил Муромцев Хайнцтрудера, горестно качая головой. — Боевого русского гвардейского офицера…
Дипломату бы сдержаться, но оскорбительные заявления агента вывели его из себя, и Хайнцтрудера тоже понесло.
— …которого голоштанные мужики раздолбали в пух и прах, да еще и из России вытолкнули, — язвительно продолжил он тираду Пильгера.
— Не тебе судить о России, — Муромцев уже кричал. — Что вы, колбасники, в ней понимаете!
— Как же… натюрлих, — насмешливо ухмыльнулся вице-консул, — как можно понять загадочный русский душа: русский гвардеец идет в наемники, в ландскнехты к колбасникам… как проститутка на содержание.
— Да я тебя… — Муромцев порывисто шагнул к немцу, но тот, резко отпрянув назад, выхватил пистолет.
— Руе! Тихо! Как это у вас говорят: честность за честность, — дипломат-майор наотмашь рубанул по-живому. — Я тебе все скажу… В молодого жеребца поиграть захотел? Родную дочь на смерть послал, а сам с этой да с золотом… Тоже, наверное, ворованное? И у колбасников жить собрался?
— Ты что мелешь, скотина? Кого это я на смерть послал? — остолбенело выдавил Муромцев. Хайнцтрудер в ответ только устало махнул рукой:
— Вы же ее, либер фатер, собственными руками к чекистам послали… она и застрелилась, чтобы в плен не попасть.
Муромцев, непроизвольно открыв рот, силился понять услышанное.
— Вот так вот, либер фатер, — немец подошел к столу, налил рюмку коньяку, взял ее левой рукой — в правой был пистолет — и протянул агенту: — Выпейте и успокойтесь. Мне вас искренне жаль. Но не надо забывать свое место, — нравоучительно объяснял он Пильгеру. Тот, машинально взяв рюмку, тупо смотрел перед собой, рюмка с коньяком мелко дрожала в его руке.
— Выпейте, Пильгер, и объясните толком, что… — он не успел закончить фразу. Муромцев резким движением выплеснул коньяк ему в лицо вместе с рюмкой, выбил из руки пистолет и с нечеловеческим воем схватил за горло. В следующую секунду оба рухнули на ковер…
Обеспокоенная долгим отсутствием Эдуарда Петровича, Анюта извинилась перед официантом и направилась в номер. За время, проведенное ею в ресторане, она успела вдоволь налюбоваться на его убранство, потом «переворошила» все мысли, которые мучили ее последнее время, и, наконец, обеспокоенно заерзала в кресле, отгоняя откуда ни возьмись взявшуюся тревогу.
Открыв дверь, она вгляделась в полумрак комнаты. Седой сидел за столом перед листом бумаги, исписанным убористым почерком, обхватив голову руками. Перед ним стояла почти пустая бутылка из-под коньяка. Рубашка его была порвана, на лице отчетливо просматривались какие-то пятна и ссадины.
— Эдуард Петрович, — начала она робко, — я жду-жду… Что случилось?
Седой вздрогнул и поднял голову.
— Господи, Анюта, — он встал из-за стола. — Девочка моя… Господи! — нетвердыми шагами он подошел к девушке и провел руками по волосам. — Совсем как моя Оленька, — спазм перехватил горло, из глаз его полились слезы, и он вдруг упал перед ней на колени. — Простите меня, милая, не судьба нам вместе быть, так, видно, на роду написано. Обокрали нас благодетели, будь они прокляты.
Он повернулся назад, и Анюта, присмотревшись, с ужасом увидела лежащего на полу немца.
— Они думали, купили меня с потрохами… Вот вам, вот, — ткнул он кукишем в сторону дипломата.
— Что с ним? — вскрикнула девушка. — Давайте я включу свет.
— Не надо света, — всхлипнул Седой. — Пришлось поучить мерзавца… Ладно, даст бог, очухается. Господи, нищие мы с тобой, Анюта, нет у нас никаких сокровищ… И доченьки моей нет, — снова запричитал он. — Ничего и никого нет!
Анюта поняла, что случилось что-то страшное и непоправимое, от чего этот сильный человек за полчаса стал глубоким немощным стариком с потухшими глазами и пустым блуждающим взглядом.
— Эдуард Петрович, успокойтесь, прошу вас, вы же умница, вы сильный человек, — она обняла Седого, приговаривая: — Мы найдем выход, мы сейчас сядем и все обдумаем.