— Поторопись, пока ванная свободна.
Они сидели в комнате за столом, молча пили водку и закусывали тем, что Свиридов принес из буфета управления. После третьей рюмки в горле Николая снова запершило. «К чему это тебя так часто на сантименты тянет? К старости, что ли? — спросил он себя со всей большевистской прямотой и тут же ответил: — Видно, чует ретивое, закончится этот сюжет с литовским гостем, и неизвестно, когда снова посидишь ты вот так, душевно с Федором за рюмкой… Ведь если разобраться, один-одинешенек остался ты в этой жизни, все хорошее ушло куда-то в прошлое. И единственный надежный мостик в это прошлое сидит напротив тебя и, похоже, думает в том же направлении. Постой, ты же хотел Федора о чем-то спросить… а, вспомнил».
— Скажи мне, Федор Ильич, ты вот при серьезной должности, уже заслуги и награды имеешь, а жилищные условия у тебя не ахти…
— Ты это серьезно или так… для разговорцу? — в глазах капитана читалось удивление вперемешку с любопытством.
— Ну, ты же меня знаешь?
— Знал, — неожиданно резко ответил хозяин и потянулся за бутылкой. — Люди, Коля, имеют обыкновение меняться в соответствии с меняющимся временем и обстоятельствами. Но вот к тебе пригляделся, — кажись, тем же нормальным мужиком остался. Твое здоровье!
Закусив шпротиной, Свиридов продолжил:
— Ты знаешь, предложили в прошлом году квартиру. То да се, узнаю, что жил там один очень видный военный. Его, как врага народа, судили и сразу расстреляли, а родственников, как членов семьи изменника Родины, выслали. Вот жилплощадь-то и освободилась. И ты знаешь, что-то мне не по себе стало. В общем, отказался я в пользу одного многодетного сотрудника.
— Какие-то вы, товарищ Свиридов, слова странные употребляете… Вам, да и мне, грешному, подобные слова уже несколько лет назад забыть велено. Чекисты — это чернорабочие партии. И такие слова, как говорила моя бабушка, не к нам сказаны, — Прохоров вдруг обратил внимание, как вытянулось лицо друга. — Ну, да я тоже недалеко от тебя ушел. Ты думаешь, чего я уволился? Больной, что ли? Я же мог подлечиться или просто скрыть болячки. Не поверишь: подумал, может, отсижусь, пережду все это… А вот дудки! Сколько еще это будет продолжаться, никто не ведает. А я не могу без этой работы, я же сыщик, разведчик. Тянет, спасу нет. Так что откровенность за откровенность, извини меня, а то ты вроде как насторожился. Налей лучше.
Свиридов, наполнив рюмки и подложив на тарелку Николая закуски, задумчиво покачал головой:
— Вот тебе и раз… не думал, что у тебя это так серьезно.
— Уверен, не у меня одного. Не верю, что у тебя сердце кровью не заходит: что же это мы, люди, делаем-то друг с другом? — глаза Прохорова подозрительно повлажнели.
— Ты же грамотный, Коля: паны дерутся, а у холопов чубы трещат.
— А вы… извини, мы-то где в этой драке?
— Мы-то? — капитан тяжело вздохнул. — В говне мы, по самые уши.
— И что же, ни у кого нет желания из него выбраться?
— Ишь, как круто забираете, товарищ Прохоров. Ты, что ли, один такой шустрый? Вот давай выпьем, и расскажу я тебе одну историю.
Занюхав водку черным хлебом, Свиридов откинулся на спинку стула и рассказал другу о том, как весной тридцать седьмого года на союзном совещании начальников управлений НКВД краев и областей начальник управления по Омской области, старый чекист, работавший еще с Дзержинским, выступил прилюдно против всяких разнарядок на врагов народа. И о том, как арестовали того чекиста через три месяца и расстреляли через две недели после ареста, тоже рассказал.
— И никто его не поддержал? — задал риторический вопрос Николай.
— Ты, брат, недолго поработал при Ежове и даже не представляешь всего того, что сейчас творится.
Прохоров хотел сказать, что ему достаточно газетной информации, но вместо этого только обреченно махнул рукой. Тоскливый у них случился разговор, но другим он и не мог быть. То, что происходило в стране, так или иначе обсуждалось везде, на всех уровнях общества. Но обсуждалось либо тихо, вполголоса, либо с использованием двусмысленных намеков и разнообразных фигур умолчания. Но по большей части каждый размышлял об этом в одиночку, не доверяя свои соображения посторонним ушам. Кто его знает, как могут быть использованы неосторожно озвученные мысли… Обществом правил инстинкт самосохранения.