– Послушайте, вы говорили, что встречались с этими профессорами, были у них два раза, так они вас что – по этому маршруту к себе в гости возили?
Ответом ему было сдавленное:
– Сосна!
Майор поднял голову и невольно восхитился, несмотря на всю неординарность своего положения. Огромная разлапистая крона закрывала полнеба, горевшего, о чем уже говорилось выше, невероятно яркими звездами, так что, когда лодку швартовали, болтая туда-сюда, майору на несколько секунд показалось, что он наблюдает мерцающий беззвучный фейерверк над Москвой-рекой.
Дальше было не так красиво и интересно. Карабканье по почти отвесной насыпи, продвижение узким распадком, сплошь заросшим сухим малинником и еще какой-то пахучей и колючей дрянью. Наконец – следы цивилизации: полуобвалившаяся кирпичная стена и выдавившаяся с той стороны ржавая цистерна.
– Теперь мы на территории института, – сказал Кастуев и тут же споткнулся о древние рельсы. Выругался по-осетински – значит, очень больно.
– Тут дальше старая котельная, новая котельная, но она еще хуже, чем старая. Термоблок – не знаю, что это такое.
Елагин удовлетворенно кивал, слушая тихие объяснения Бобра. По внешнему виду термоблок ему не понравился, и он был рад, что им туда не надо.
– Ух ты! – вдруг сдавленно прошептал Бобер, отступая за край стены, из-за которого только что выглянул.
– В чем дело?
– Там кто-то есть. Взгляни, какое освещение!
Присмотрелись. Зрелище было действительно впечатляющее. Самое большое здание заброшенного филиала, представляющее собой длинный кирпичный параллелепипед с рядом очень грязных, местами разбитых окон под самой крышей, сияло огнями изнутри. Светильники перемещались, сквозь разбитые окна вырывались во влажную ясную ночь разноцветные лучи. Чувствовалось, что в здании немало народа. Можно было бы это принять за дискотеку для глухих, потому что никакой музыки оттуда не слышалось.
– Это их главный испытательный цех. Мы там бывали. Ночью тоже. Но такого освещения… – сказал Кастуев.
– Что же там может происходить? – спросил майор.
– Мужички Лапузины были очень скрытные.
– Почему были, Бобрик?
– А ты посмотри на окошки. Там или шмон великий, или пытают кого.
«Похоже на кино про лабораторию, где спускают со стапелей нового Франкенштейна», – подумал Елагин, но вслух говорить не стал.
Некоторое время так и сидели за сдвинутой с рельс вагонеткой: один мечтая закурить, другой – выпить, а третий – осмотреть пораненную ногу.
Сзади что-то зашуршало. Ласково, почти дружелюбно. Бобер обернулся.
– А, это ты, девочка. Сама пришла. Вот умница!
Глава тринадцатая
Триумф и похищение
г. Калинов, территория филиала
– Нина Андреевна, свет мы установили.
Нина смотрела прямо на главного оператора – парня по имени Грэг с выраженно восточной внешностью, но с совершенно зелеными глазами. В специфической световой обстановке, созданной под сводами испытательского ангара, глаза его сверкали совсем уж ненормальным блеском. Степень безумия этого сияния приблизительно равнялась степени безумия предприятия, затеянного госпожой Голодиной.
Нина держалась за шарфяного удава, лежавшего у нее на плечах, как черное жабо. Рискуя переборщить с метафорикой, можно сказать, что держалась она за него и как за спасательный круг. Отпустит руки – все, понеслось! Отступать будет уже некуда. Все же она взяла на себя слишком много. Винглинский, уезжая в аэропорт (его стремительный отъезд мог быть темой для особого размышления, но сейчас было не до того), трижды и настрого запретил проводить какие бы то ни было новые съемки аппарата братьев Лапузиных в действии. Конечно, она не просто сотрудник, она высокопоставленный сотрудник, за ней как-никак папа – хоть и отставленный, но вице-премьер. Но все равно того, что она сейчас уже была готова себе позволить, вполне хватит, чтобы снести ей административную голову и погасить как сигарету в пепельнице вечного увольнения. Никто и никогда впредь не возьмет на серьезную работу менеджера с такой репутацией.
Вместе с тем она понимала: иначе нельзя. Если она не сделает этого, то никогда не сможет себя уважать, даже если ее возьмут на самую престижную, самую денежную работу во вселенной.
Нина Голодина верила: сейчас с ее подачи, с мановения ее крохотной, холодной как лед ручки может начаться новая эра в науке и еще черт знает в чем.
Она отпустила свое черное жабо и кивнула Грэгу – давай! И поднесла руки к губам. Какие, действительно, холодные. Ручки ледяной пешки, если все пойдет насмарку. Или не пешки…
– Нина Андреевна, Нина Андреевна, идите сюда. Надо, чтобы вы сами все посмотрели.
Один из братьев Лапузиных (внешне они Нине не нравились, какой-то неправильно смешанный коктейль классических русских качеств бурлил в них. В одном глазу хитринка, в другом лукавинка. То ли поцелует, то ли зарежет) подковылял к ней на кривоватых крестьянских ногах и с назойливой галантностью взял ее под руку.
– Идемте, идемте.
Все софиты жадно изливали свет в нужном направлении, жгуты кабелей вились по грязному цементному полу. Полдюжины провинциальных кандидатов наук и неярких светил в области разных отраслей знаний, гении каких-то околонаучных телешоу уже толпились у небольшого, похожего на большую черепаху о четырех головах, прибора, стоящего на подставке из блестящего металла. Во все стороны из черепахи торчали стеклянные и медные трубки. Наподобие крабьих глаз, таращились манометры, амперметры и вся прочая оснастка. Отлично была видна телекамерам, а значит, и будущим телезрителям железная стела с выставкой приборных шкал. Все стрелки там плясали – каждая по-своему, улавливая крохотную часть истины.
Вперед выступил местный тележурналист – из здешних знаменитостей, некогда разоблачитель убийц-партократов, потом воров-демократов, потом ушедший в разведение кроликов и с их помощью сохранивший часть былого авторитета. Теперь для него настал звездный час: не каждому удается так красиво вернуться в эфирный мир – в передаче, которая столь однозначно отстаивает интересы родины и народа. Он волновался и был прекрасен в своем волнении. Потребовал, чтобы телекамеры наехали на черепаху: «Люди должны видеть все». В максимально въедливом режиме была довершена сборка аппарата, дабы исключить даже теоретическую возможность подтасовки.
Нина стояла очень близко и смотрела во все глаза. Она видела: все чисто и честно. И при этом сердце ее разрывалось. Она была уверена, что поступила правильно. С другой стороны, ее изводила мысль о том, что не мог же Винглинский, человек, по ее мнению, бездонно умный, а главное, бесконечно циничный, просто так взять и отвернуться от возможности овладеть чудом. Чем больше она убеждалась, что опыт происходит на высочайшем уровне, тем сильнее ее жгла уверенность: Винглинский имел основания запретить его проведение. «Мы все агностики, мой друг», – сказал поэт. Иными словами, в момент высочайшего взлета веры мы обнаруживаем, что тоненький корешочек неверия уходит, оказывается, в самое средоточие нашей натуры.
Так, в чем же дело?!
Я права?!
Да.
Вон, смотрите же, она вертится! Машина работает! Уже минуту этот проклятый то ли ротор, то ли шпиндель крутится, хотя по всем расчетам должен был бы остановиться уже через десять секунд.
Нина презирала – и от всей души – знахарей, колдунов, ведунов, парапсихологов, телекинезников, спиритов, левиаторов, вампиров, а заодно и представителей ни в чем не виноватой мануальной терапии. Но тут-то как быть? Это же наука, наука и техника. И вот уже четыре минуты крутится это колесо перед горящими глазами телекамер!
Лапузины сдержанно беснуются, принимая поцелуи и товарищеские тычки в бок. Грэг стоит в углу, закрыв свои фантастические глаза ладонями, и из-под ладоней бегут слезы. Стреляет шампанское, которому никто не велел являться. Ведущий-кроликовод красен как совесть Дзержинского, его наверняка хватит удар, если этот парад победительной технической отечественной мысли немедленно не прекратится.