Дед сокрушался, что сразу не отдал Надю в художницы, хотя ведь что-то такое в ней видел: повел же ее, восьмилетнюю, в изостудию Дворца пионеров.
Руководитель кружка посадил очередное юное дарование рисовать вместе со всеми большую гипсовую руку. Рука выглядела нечеловечески совершенной. Надя долго разглядывала ее, сравнивая прекрасные длинные пальцы и ровные ногти образцовой руки со своими, корявыми, в заусенцах. Оказывается, одна рука, да что там рука, палец, ноготь могли поведать о величии или ничтожестве того, частью кого являлись. Пораженная этой мыслью, Надя принялась изучать каждую мельчайшую складочку гениальной руки, чтобы утвердиться в собственном открытии.
Так занятие и кончилось. Она успела впитать в себя дивный образ. На чистом листе бумаги не было ничего. Пока не было. Но запас терпения у взрослых слишком мал, а суд слишком скор.
– Не хочешь – не надо, чего только час просидела, – решил опозоренный дед, уводя внучку в реальный мир малозначительных лиц, пальцев, тел.
Рука, как потом оказалась, была слепком творения Микеланджело.
Значит, проклевывалось у нее художническое чутье. Но опять же: все к лучшему– не усох ли бы зачаток ее дарования под гнетом классических образцов?
Чудо родного дома
Вообще с течением жизни она стала понимать, что все действительно происходит во благо и именно тогда, когда это нужно, ни раньше, ни позже. Если что-то требует невероятных усилий, никак не дается, лучше отступиться, это не твое. Или пока не твое. Когда настанет время, получишь с легкостью. Будто чудо произойдет. Она сама была свидетелем настоящего чуда в их собственной квартире.
Они жили в тихом арбатском переулке, в доме, построенном в начале прошлого века. Надя иногда думала о настоящем его хозяине: создал человек для своей семьи такую красоту, все так гармонично, продуманно, по-старомосковски уютно, рядом с изумительно красивой церковью, золотые купола в окошки сияют, дворик дремотно-очаровательный, хоть и небольшой, а со своими тайнами вековых вязов, с махровой сиренью. Мечтал, наверное, владелец, что заживут счастливо его потомки в этом просторном трехэтажном особняке в пятнадцати минутах ходьбы до Кремля.
Не тут-то было. Произошел предрекаемый всеми, кому не лень, конец света, «кто был никем, стал всем», и в эпоху засорения душ и мозгов шлаками сатанинской гордыни все заполнила человеческая нечисть.
Превратилось прекрасное творение в заурядную московскую коммунальную трущобу.
На первом и втором этажах – по одной всего квартире, но сколько же народу в них прозябало! Да можно и сосчитать: внизу– шесть комнат, шесть семей, над ними – на одну меньше, в каждой, естественно, по семье. Только их, третий этаж, с небольшой натяжкой можно было назвать почти не коммунальным.
В начале войны в дом, где жила семья будущего Надиного деда – его отец, мать, жена с маленьким сыном, – попала бомба. К счастью, никто не пострадал, погибли только вещи. Потерявших кров людей расселили кого куда, им же случайно досталась эта жилплощадь. В ордере значилось, что местом их проживания будет теперь коммунальная квартира, в которой причитается им две комнаты. На деле же все обстояло совсем не так. Бывает, что равнодушие чиновников оборачивается на пользу одному из десятка тысяч скорбных просителей. Или тогда сыграла свою роль сумятица осени сорок первого года, немцы стояли у самой Москвы, шла эвакуация, надвигалась паника, ордер выписал случайный человек: скорее, скорее, чтобы отвязаться, успеть убежать со всеми.
Вернулся дед с фронта по новому адресу, увидел свои «две комнаты в коммуналке» и не поверил собственным глазам. Вот так хоромы! На самом деле семья его переехала в полноценную четырехкомнатную квартиру с огромной кухней, великолепной барской ванной. Хитрость состояла в том, что центральная комната жилым помещением не считалась, в ней не было окон, в нее выходили двери обитаемых комнат. И было этих дверей три, стало быть, и комнат – три. Тут не было никакой ошибки, просто в начале имущественного передела огромная тридцатишестиметровая комната с четырьмя окнами была самовольно разгорожена, а в бумагах домоуправления это отражения не получило. Да и к дому этому, надо сказать, не особенно приглядывались, все собирались сносить, как и близлежащую церковь. Война помешала.
Квартира казалась, да и была фактически абсолютно изолированной. По документам же кухня, туалет, ванная значились «местами коммунального пользования». На их этаже по другую сторону кухни тихо существовали две мумифицированные старушки, имевшие право наравне с ними пользоваться «удобствами». Однако они не только не покушались на кухонное и ванное пространство, но попросили наглухо заколотить дверь, ведущую в их часть квартиры.
Все свое детство Надя завидовала детям из нижних квартир: в них можно было попасть и через парадный ход, и по черной лестнице. Черная лестница вела во дворик, их собственный домовый дворик, в который не было хода никому из окрестных домов; чтобы в него попасть, надо было иметь ключ от калитки. Парадный подъезд выходил на улицу. Через него шли в школу и по всяким другим городским делам.
Во дворе гуляли. Там было самое интересное. Одна только Надя из всех живущих в доме ребятишек не имела возможности попадать во дворик по черному ходу, а должна была выйти через парадный подъезд, обойти дом, отпереть калитку. А потом еще все время помнить про ключ, который терялся, стоило чуть увлечься игрой.
Надю всегда занимало, куда ведет эта таинственная, вечно запертая дверь в их кухне. Еще младенцем она без устали упорно толкала ее плечиком и попкой.
– Туда нельзя, там другие люди живут, – объясняла бабушка.
Загадочные маленькие старушки, пользовавшиеся только крутой лестницей черного хода, упорно стремились к независимости и сепаратности. Каждая из них занимала крошечную комнатушку. Наверное, в прежние времена одна из каморок, чуть большая, предназначалась прислуге. Как впоследствии выяснилось, там имелась даже раковина с горячей и холодной водой. Меньшая комнатенка явно служила некогда кладовкой, окно в ней отсутствовало. Кроме того, у старушек была собственная уборная, опять же, очевидно, прислугина. Этот унитаз, принадлежавший только им, был колоссальной привилегией, если вспомнить, что в нижней квартире был один туалет минимум на двадцать человек.
Чем питались, как готовили необщительные соседки, никто и ведать не ведал.
Справедливый дед неоднократно подходил к ним во дворе, предлагая пользоваться кухней и ванной, что полагалось им по закону.
– Благодарим вас, но это чужая территория, нам вполне комфортно у себя, – следовал решительный отказ.
Ни на какие контакты они не шли. Была у них своя лавочка во дворике, которую никто не занимал, да и некому было: дети постоянно двигались, проигрывая в выдуманных интригах ситуации будущей взрослой активной жизни; у мужчин имелся в другом конце садика основательный стол для игры в домино и сопутствующих радостей, матери семейств, еще слишком молодые и энергичные, чтобы на лавках рассиживаться, общались в основном стоя, выскочив на минуточку – детей домой позвать, белье сушиться вывесить.
Чувствовалось, что маленькая лавочка под огромным старым деревом была местом заповедным, предназначенным именно этим двум прожившим долгую жизнь женщинам. Дерево дружило с ними, заслоняло от солнца, от истошных детских визгов, отгораживало от остального мира.
Сколько Надя помнила, соседки всегда были прозрачными беловолосыми старушками. С годами не меняясь, они представлялись такой же незыблемой частью жизни, как двор или дом.
Надя, любившая иногда отделиться от сутолоки игры, подходила к дереву с другой, не видной старушкам стороны, садилась на большой, выступающий из земли теплый корень и, ни о чем не думая, дышала запахами живой, незаасфальтированной земли и древесной коры. Тогда слышны становились разговоры ее соседок, говоривших достаточно громко и усиленно внятно, чтобы лучше слышать друг друга.