Все, что представало их вниманию, — старый, ветхий двухэтажный дом на авеню Гомера Уинслоу (узком грунтовом проспекте на окраине города, идущем вплоть до самого берега моря). Дом стоял на участке земли в три акра, передний двор и роща за ним давно слились воедино и взбирались по сломанной лестнице к серой, обветшалой входной двери — сорняками, вьюнами, ползучей порослью. Ну а позади дома узкая полоска земли спускалась к краю утеса, под которым плескался океан.
Бен и Мэри Крауч сгинули в сыром нутре этого дома задолго до того, как я смог бы увидеть их вживую. Но слухи не могли не дойти до меня. Родительские разговоры всегда наводили на мысль, что с Беном и Мэри «что-то не так». Больше этих туманных намеков наши предки при детях себе не позволяли, но нам и этого с лихвой хватало. Дальше мы упражняли фантазию — наверное, они детей едят, или спят в гробах, обитых человеческой кожей, или они живые мертвецы, упыри, дети ведьмы.
Обычное дело.
Однажды, когда мне было десять, трое из нас набрались смелости обежать дом сзади и пошарить у мусорных баков. Оказалось, Краучи живут, питаясь лишь консервами. Банки, банки, банки — от фруктов, от гороха, от тушенки и рыбного паштета. Причем вид у этих банок был такой, будто их досуха вылизали изнутри. Не упомню, почему эта странная чистота так пугала нас. Была, видно, причина. А еще неподалеку громоздилась башня из собачьей еды, тоже консервированной — коробок пять, да еще и здоровенных.
Все знали, что Краучи держали собак, хотя сколько их было — оставалось только догадываться. Вряд ли дело ограничивалось двумя-тремя. Вокруг их дома вечно витал дух псарни, смрад немытой шерсти и собачьего дерьма, улавливаемый за несколько ярдов. Но соседей, которые могли бы пожаловаться, не было здесь в радиусе многих миль. Один только лес низкорослых сосен и ежевики, из которого дом, казалось, поднимался, как из спутанного зеленого облака, наползающего с морской стороны.
Покончив с инспекцией мусорных баков, мы заглянули в подвальное окно. Темень за ним царила такая, что ничего и не разглядишь. Но Джимми Берд клялся, что видел, как что-то качалось и двигалось в черноте. Спорить мы с ним не стали — и благополучно дали деру. Как если бы придуманные нами байки были правдой. Как если б за нами черти от дома того гнались.
И я чую, как у меня встают дыбом волосы, когда я пишу это — вспоминая, что чувствовал в тот день. Потому что, возможно, в каком-то смысле мы с парнями были правы.
А вот как дело осветили газеты. Полагаю, мне стукнуло где-то тринадцать, когда полиция решила-таки проверить тот дом. В управление позвонил посыльный из универмага Хармона — малый сторожился после того, как купленные Краучами консервы целый месяц проторчали, невостребованные, на крыльце, а деньги за его работу так и не появились в почтовом ящике, где Краучи их обычно оставляли ему.
Двое полицейских отперли входную дверь, подсобив себе ломом, и одному из них чуть не оттяпали руку с ходу. Дело в том, что за дверью оказались двадцать три псины. И все они прямо-таки помирали с голоду.
Дом опечатали, послали за подкреплением. На следующий день у местечка того толпилось полгорода, ну и мы с Рафферти, конечно, приперлись — не упускать же такое шоу. Шестеро полицейских и Джим Гарднер, грустный старый пьянчуга-ветеринар, а с ними — шестеро-семеро представителей от филиала Американского общества по предотвращению жестокого обращения с животными, что в Мачиасе, выряженных в белые халаты, — взялись вываливать целые мешки сухих собачьих погрызушек в дом через пробитое в переднем кухонном окне отверстие. Сделав дело, они отошли в сторонку — дожидаться, когда стихнут чавканье, вой, рычание и хруст, порядком действовавшие собравшимся зевакам на нервы.
Затем, когда снова стало тихо, команда бравых двинулась вперед с сетями и электрошоковыми пистолетами. И я впервые заглянул внутрь этого места.
Как Краучи там жили — до сих пор в толк не возьму. Когда-то их дом явно мог сделать честь любому хозяину. Помню, мне сказали, что его построили лет сто назад — и на совесть ведь, из кедрового и дубового бруса. Полоток был сложен из планок, обтесанных вручную, а резные деревянные двери выглядели шикарно — ну, вернее, выглядели бы, не будь перемазаны хрен знает чем. В остальном внутри нашим глазам предстал тот еще трындец — полы все в собачьей дрисне и вонючих лужах, штабеля старых пожелтевших газет чуть ли не до потолка, помеченные со всех сторон и заплесневевшие от влаги. Диван и мягкое хозяйское кресло были разорваны в клочья, набивка усеивала все кругом. Дверца холодильника висела на одной петле, за ней — ничего, пусто. Мебель была вся в погрызах и отметинах от собачьих когтей.