Но Теодора, глядя на девушку на бочке, думала совсем о другом. Она придвинула к окну резной деревянный стул, на котором не сидела уже много лет, стул наблюдения и ожидания паломников. Груда книг лежала на нём, и она одним движением руки, сбросила её на кровать. Уселась на него, слегка скованно и натянуто. Но через несколько мгновений её тело расслабилось и склонилось к окну, так что только глаза виднелись над подоконником, а подбородок покоился на подушке из ладоней.
Сад Теодоры был окружён каменной стеной со стороны, обращённой к улице, но с соседней школой его разделял только высокий и уродливый сетчатый забор. Забор не препятствовал набегам прожорливых школьников, которых сводил с ума запах фруктов в пору их созревания. Утром это были учащиеся школы, а после обеда – дети из хора, репетировавшего там. Назариан, её садовник-армянин, он же завхоз, маляр, плотник, слесарь, посыльный и разносчик её многочисленных писем – вынужден был снова и снова латать дырки в заборе и каждое утро обнаруживал новые. Сад, который в прошлом доставлял Теодоре большое удовольствие, теперь причинял ей душевные страдания, так что не раз в часы отчаяния она всерьёз думала вырубить все деревья – ни мне, ни им.
Сейчас, когда девушка говорила с ней, скорбь в её душе утихла. Она, конечно, не знала сказку, которую девушка рассказывала, но звуки чистого голоса пробуждали в ней странные мысли: мысли о её маме, которая была всегда занята и утомлена, всегда с новым младенцем, привязанным за спиной, никогда не было у неё времени побыть наедине с Теодорой. И тогда, может быть впервые в жизни, она подумала, что мама никогда не рассказывала ей сказок и не пела песен; отсюда её мысли плавно перешли на маленькую деревню на острове Ликсос, с её белеными домами, сетями рыбаков, семью мельницами, маленькими домиками с ромбовидными окошками, выстроенными специально для голубей острова, с тёмными осьминогами, развешенными для просушки на верёвках... Много лет она не видела с такой отчётливостью деревню, дворы домов и узкие переулки. Они были вымощены круглыми камнями, которые жители острова называли "обезьяньи головы". Почти пятьдесят лет она не вспоминала это прозвище. Почти пятьдесят лет запрещала себе возвращаться туда хотя бы на мгновение, загородила, окружила стенами это место, зная, что не сможет выдержать тоски и скорби, которые разобьют ей сердце.
– Возьми виноград, – глухо сказала Асафу, – это сладкий кишмиш, потому что рассказ становится горьким.
Лет за семьдесят до рождения Теодоры решил Фанориос, староста деревни, выдающийся богач, образованный и любящий путешествовать, пожертвовать огромную сумму на постройку дома для жителей его острова в святом городе Иерусалиме. Сам Фанориос совершил паломничество в Святую землю в тысяча восемьсот семьдесят первом году и оказался вместе с множеством русских крестьян в грязной казарме, построенной Россией для своих паломников. Он пережил несколько тяжёлых недель рядом с людьми, не понимавшими его языка, обычаи и привычки которых были ему противны и даже отвратительны; он был добычей произвола проводников, которые издевались над наивными паломниками и присваивали их скромные сбережения, а когда заболел, не нашёл ни одного врача, который смог бы ему помочь и понял бы его жалобы. Вернувшись, наконец, на остров, умирающий от тифа и мучимый видениями, он на смертном ложе продиктовал делопроизводителю свою последнюю волю: построить в Святом городе место, в котором смогут проживать жители острова Ликсос, совершающие паломничество в Святую землю; чтобы был у них дом, где можно приклонить усталые головы и омыть ноги после долгого пути, дом, где с ними будут говорить на их языке, и даже на особом наречии Кикладских островов. И последнее условие поставил: пусть всегда живёт в доме одна единственная монахиня, девочка из дочерей острова, на которую выпадет жребий. Всю её непорочную жизнь проведёт в доме, никогда не покинет его, даже ненадолго, и дни её будут посвящены ожиданию богомольцев и уходу за ними.
Девушка на бочке продолжала рассказывать, но Теодору уже несли тихие потоки, захлестнувшие её. Она помнила день, когда в доме внука Фанориоса собрались старейшины, чтобы бросить жребий в третий раз со дня основания дома в Иерусалиме. За многие годы после смерти Фанориоса туда были посланы две из дочерей острова: первая сошла с ума через сорок пять лет, и вместо неё была послана девочка с золотыми косами Амарилья. А сейчас нужно было срочно заменить и Амарилью, больную, по слухам, тоже не телесной болезнью. В это самое время лежала двенадцатилетняя Теодора, голая и загорелая как чернослив, на уступе скалы в своём тайном заливе. С закрытыми глазами размышляла об одном парне, который в последнее время начал приставать к ней, где бы она ни появлялась, насмехался над её треугольным лицом, всегда расцарапанными ногами, называл её трусихой и девчонкой. А вчера, когда возвращалась одна с моря, преградил ей путь, и потребовал поклониться ему, чтобы позволил ей пройти. Она набросилась на него, и они долго боролись в тишине, слышалось только их тяжёлое дыхание. Она царапалась, кусалась и плевалась, как кошка, и поклялась себе, что будет бороться с ним насмерть. Когда он почти победил её, послышался звук приближающейся телеги. Он встал и убежал оттуда, но когда она поднялась из пыли, то нашла что-то, что он оставил ей: ослик, которого он сам изваял из длинной проволоки.