Продавец сводит кусты своих бровей, и, глядя на Асафа испытующе и даже подозрительно, спрашивает:
– Так что, она решила прислать тебя вместо себя? – И начинает вращать в воздухе сделанную из тонкого теста летающую тарелку, умело подбрасывая и ловя её. Асаф делает головой диагональное движение на грани между да и нет, врать ему не хочется, а пекарь продолжает намазывать тесто томатной пастой, хотя Асаф и не видит там других посетителей, кроме себя, и сыплет на тесто маслины и лук, и грибы, и анчоусы, а также кунжут и чабёр, и раз за разом бросает через плечо, не глядя, маленькие ломтики сыра, и собака, которая минуту назад была псом, хватает их в воздухе, как бы заранее предвидя его действия.
Асаф стоит, удивлённо глядя на этих двоих, на их слаженный танец, и силится понять, что он тут, собственно, делает, чего именно ждёт. В голове у него витает какой-то вопрос, который он должен задать пекарю, что-то связанное с молодой особой, которая, по-видимому, приходила сюда с собакой, но любой вопрос, приходящий ему на ум, кажется смешным, сопряжённым с путаным рассказом о путях обнаружения потерянных собак, о работе на каникулах в муниципалитете, и Асаф наконец-то начинает постигать, насколько запутана возложенная на него задача. Он что, должен спрашивать каждого встречного, не знает ли он хозяина собаки? Это входит в его обязанности? И как случилось, что он согласился, чтобы Данох послал его на такое дело, и даже не пытался ей обна возражать? И он быстро прокручивает в мозгу всё, что должен был сказать Даноху в собачнике; как прокурор, остроумный и немного высокомерный, он выдвигает блестящие аргументы против этого невыполнимого задания, и в то же самое время, как всегда в подобных ситуациях, он слегка сжимается, втягивая голову между широкими плечами, и ждёт.
И все эти малые и большие досады будоражат его изнутри, теснятся в нём, пока не прорываются наружу, как крохотные потоки лавы, превращаясь – на подбородке – в пылающий прыщ гнева на Рои, сумевшего и сегодня, в который уж раз, убедить его прогуляться вчетвером, да ещё объяснил ему, что постепенно Асаф поймёт, насколько Дафи ему подходит с точки зрения внутреннего мира и всё такое.
Так он выразился, Рои, и посмотрел на Асафа долгим и пристальным взглядом завоевателя, а Асаф смотрел на тонкий золотистый ореол в его глазах, ореол насмешки, окружающий зрачки, и удручённо думал, что их дружба с годами перешла во что-то другое, как бы это другое назвать. И, внезапно испугавшись, будто что-то его ударило, он пообещал прийти сегодня вечером, и Рои снова хлопнул его по плечу и сказал: "Таким, брат, ты мне нравишься". А Асаф шёл от него и думал, что будь он посмелее, повернулся бы и бросил Рои в лицо этот "внутренний мир", ведь всё, что нужно Рои, это чтобы Асаф и Дафи были неким перевёрнутым зеркалом, которое будет подчёркивать ему и его Мейтали их блеск и лёгкость, когда они идут вместе и целуются через каждые два шага, в то время как Асаф и Дафи плетутся за ними молча с взаимным отвращением.
– Да что с тобой? – возмущается продавец пиццы. – С тобой говорят!
Асаф видит, что пицца уже упакована в белую картонную коробку, разрезана на восемь кусков, и пекарь говорит, подчёркивая каждое слово, как будто ему уже надоело повторять:
– Смотри, здесь как обычно: два с грибами, один с анчоусами, один с кукурузой, два обычных и два с маслинами, езжай быстрее, чтоб не успела остыть, сорок шекелей.
– Куда ехать? – шепчет Асаф.
– Ты без велосипеда? – удивляется пиццерийщик. – Твоя сестра кладёт это на багажник. Как же ты понесёшь? Давай сперва деньги! – он протягивает длинную волосатую руку. Асаф ошарашено суёт руку в карман, и гнев, поднимаясь из кармана, приводит его в полное смятение: родители перед отъездом оставили ему достаточно денег, но он очень точно рассчитал свои расходы и каждый день пропускал обед в муниципальном буфете, чтоб сэкономить на покупку дополнительного объектива для "Кеннона", который родители обещали привезти из Америки, так что непредвиденно возникшая трата прямо-таки выводит его из себя. Но выбора нет, ясно, что человек готовил пиццу специально для него, то есть для того, кто приходит сюда с этой собакой. Если бы Асаф не был так рассержен, то, конечно, спросил бы, наконец, кто эта девушка с собакой, но как видно из-за распирающей злости, что всегда находится кто-то, кто определяет и решает за него, что ему делать, он платит и уходит оттуда с резкостью, призванной выразить его равнодушие к деньгам, отнятым у него обманным путём. А собака – она не ждёт, пока его лицо точно отразит созревающие эмоции, она снова пускается вскачь, мгновенно натягивая верёвку во всю длину, и Асаф летит за ней с немым воплем, его лицо искажено от усилия уравновесить в одной руке большую картонную коробку, а другой удержать верёвку, и только чудом ему удаётся без потерь нестись среди людей по улице с коробкой в высоко поднятой руке. Он знает, не питая по этому поводу иллюзий, что выглядит карикатурно, как официант. В довершение ко всему из коробки начинает просачиваться запах пиццы, и Асаф, с утра ничего кроме бутерброда не евший, несомненно, имеет законное право на пиццу над его головой, ведь он же уплатил за каждый гриб и маслину, но с другой стороны он чувствует, что она всё-таки не вполне ему принадлежит, в определённом смысле её купил кто-то другой для кого-то другого, и ни с одним из этих двоих он не знаком.