Часы на башне здания суда отзванивали три, когда Пината подошел к входу в здание «Монитор-пресс». Дэйзи уже стояла рядом с дверью. В своем сером полотняном костюме широкого покроя она выглядела весьма неброско и немодно одетой. Он не знал, оделась ли она так для того, чтобы не привлекать к себе внимания, или это был один из последних фасонов. Он перестал следить за модой после того, как Моника ушла от него.
— Надеюсь, я не заставил вас ждать, — сказал он.
— Нет, нет. Я только что пришла.
— Библиотека на четвертом этаже. Мы можем подняться на лифте, или вы предпочитаете идти пешком?
— Лучше пешком.
— Я знаю.
Казалось, она слегка удивилась:
— Как вы могли это узнать?
— Я видел вас вчера днем.
— Где?
— На Лаурел-стрит. Вы гуляли под дождем. Я решил, что каждый, кто гуляет под дождем так, как вы, должен очень любить ходить пешком.
— Это было случайностью. У меня была конкретная цель.
— Я знаю. Вы жили на Лаурел-стрит с момента вашего замужества в июне 1959 года до октября прошлого года, если уж быть точным.
На этот раз к ее удивлению примешалось раздражение:
— Вы проверяли данные на меня?
— Самые общие сведения. Ничего конкретного.
Он прищурился, глядя на солнце, и потер глаза.
— Полагаю, что дом на Лаурел-стрит принес вам немало приятных воспоминаний.
— Конечно.
— Зачем же пытаться их уничтожить?
Она посмотрела на него так, как смотрят на ребенка, которому приходится раз за разом повторять одно и то же.
— Я даю вам, — сказал Пината, — еще одну возможность изменить свое решение.
— Я отказываюсь.
— Хорошо. Входите.
Они прошли через двустворчатые двери на шарнирах и двинулись вверх по лестнице. Какое-то время они шли словно незнакомые друг другу люди, случайно идущие в одном направлении. Их разделенность была предопределена Дэйзи. Она напомнила Пинате о том, что она сказала ему по телефону — про людей, которые могут подумать совсем не то, если увидят их вместе, поскольку он молод и привлекателен, и как бы ей этого не хотелось. Комплимент, даже если она и не собиралась его ему делать, смутил его. Он не любил, когда хорошо или плохо, но упоминали о его внешности, поскольку считал подобного рода ремарки неуместными.
В юности Пината очень остро переживал то, что он не знает своей расовой принадлежности и не может отождествить себя ни с одной из конкретных этнических групп. Но теперь, став взрослым человеком, он чувствовал, что отсутствие расовой определенности сделало его терпимым ко всем расам. Он был в состоянии воспринимать как брата любого человека, поскольку факты, которыми он располагал, позволяли ему это сделать. Фамилия Пината давала ему возможность легко находить общий язык с испано-американцами и мексиканцами, составлявшими значительную часть жителей их городка, хотя и не была его собственной. Он получил ее от матери-настоятельницы в детском приюте в Лос-Анджелесе, где его оставили.
Время от времени он посещал свой приют. Мать-настоятельница была очень стара, зрение и слух у нее становились все хуже, но разговаривала она по-прежнему как юная говорунья, когда Пината приходил к ней. Он был для нее самым близким из сотен воспитанников, ибо она сама обнаружила его в церкви в канун Рождества и назвала по этой причине Иисусом Пинатой. Поскольку мать-настоятельница постарела, ум ее уже не был гибким и любопытствующим и выбирал давно проторенные дорожки. Самая любимая из них вела в церковь в рождественский вечер тридцать два года назад!
— И там прямо перед алтарем лежал ты, крохотный малютка, весом не более пяти фунтов, завернутый в пеленки и кричащий так, что я подумала, твои легкие сейчас разорвутся. Затем вбежала сестра Мария-Марта. Лицо у нее было белее простыни, словно она никогда не видела новорожденного. Она подхватила тебя на руки и назвала маленьким Иисусом, Господом нашим. Ты сразу же прекратил плакать, будто заблудшая душа, откликающаяся на свое имя, звучащее из чащи. Так мы и назвали тебя Иисусом. Конечно, с таким именем было очень непросто жить, — обычно добавляла она в этом месте со вздохом. — Как хорошо я помню все твои драки! Когда ты стал постарше, то бросался на любого, кто смеялся над твоим именем. Все эти царапины, синяки, выбитые зубы, Бог мой, они становились серьезной проблемой. Большую часть своего детства ты выглядел настоящим дикарем. Иисус — чудное имя, но я ощущала, что нужно принимать какие-то меры. И я попросила совета у отца Стивенса, он пришел и поговорил с тобой. Он спросил тебя, какое имя тебе по душе, и ты ответил: «Стивенс». Прекрасный выбор, нужно сказать. Отец Стивенс был великим человеком.