И тогда я понял — нельзя допустить, чтобы эта версия будущего стала реальностью. Настоящая Элис должна гореть своим делом, должна создавать, должна, наконец, стать счастливой. А я… я помогу ей найти свой путь, не позволю забыть, кто она на самом деле.
Тогда я решил действовать. Пять лет. Алхимик, едва разбирающийся в темпоральной механике, лез в дебри артефакторики. Руки — в ожогах от паяльника, глаза красные от бессонницы. Сидел сутками напролет в своей лаборатории, разбирал ее почерк — торопливый, с кляксами от перьевой ручки. Коллеги шептались, что я сошел с ума. Может, и так, но каждую ночь снилось, как ее тело безжизненно падает, растворяясь у меня на руках. Просыпался с криком и продолжал свои попытки.
Пять лет. Пять проклятых лет я работал над хроноскопом. Не спал, не ел, жил только этой идеей. Теперь я понимал ее одержимость, сам стал таким же. «Кровь времени» помогала, но ее было мало. Приходилось экспериментировать, рисковать, ставить на кон все.
Воссоздать его — все равно, что собрать грозу в бутылку. Я ошибался. Снова и снова. Взрывы выбивали стекла, ртуть заливала пол, а я матерился, вытирая лицо заляпанным рукавом. Я ведь вообще не артефакторщик… А однажды от очередного взрыва стеклянный осколок линзы вонзился в бедро — сидел, ковыряясь в ране пинцетом, смеялся сквозь слезы: «Элис, как же ты все это выдерживала?»
И вот он — готовый хроноскоп. Грубый, уродливый, склепанный из обрезков труб и алхимических колб. Настроил на день позже ее прибытия — не хотел мешать ее планам, боясь нарушать то, что она уже изменила. Я не стал делать якорь, ведь не планировал вернуться, но когда нажимал на рычаг, думал только о том, как она, наверное, отчитала бы меня за нарушение этой техники безопасности, как когда-то предупреждал ее я сам.
Перемещение — это не взрыв света. Это как будто тебя вывернули наизнанку и пропустили через мясорубку, и, открыв глаза в своем молодом теле, тут же потерял сознание от невыносимой боли. Очнулся в переулке рядом со своим старым домом — не смог рассчитать более точно место и время выхода. Тело как будто чужака — молодого, сильного, но неуклюжего. Мышцы гудят, будто после драки. В кармане — смятая записка с ее почерком: «П. Т. — коэффициент искажения 0,73. Не забудь про обратную полярность». Страх и волнение сковывали движения,
но я знал — теперь или никогда. Я должен был рассказать ей все, пока есть шанс. Пять лет я жил с мыслью о ней, с мечтой увидеть ее снова, сказать то, что не решился произнести двадцать лет назад.
Покупая цветы, волновался как подросток, выбирая самые нежные, самые красивые. Они должны были понравиться ей. Вспоминал, как она морщила нос от слишком ярких букетов, предпочитая пастельные тона. А когда стоял перед дверью их квартиры, в голове крутилась лишь одна мысль: «А что делать, если там окажется не моя Элис, а ее молодая версия, не знавшая про хроноскоп и наши двадцать лет?»
В голове крутились слова признания, которые я репетировал сотни раз. Но каждый раз, когда я представлял ее лицо, все выходило не так. Слишком сухо, слишком формально. А ведь я хотел, чтобы она поняла — все эти годы я любил только ее.
Когда она открыла дверь, мое сердце замерло. Она была такой же прекрасной, как в моих воспоминаниях, но в то же время другой. Моложе, невиннее, а взгляд тот самый — моей Элли. И я понял — у меня есть шанс все исправить. Шанс сделать ее счастливой.
Я знал, что должен быть честным. Рассказать ей все — о двадцати годах, о хроноскопе, о своих чувствах, о пяти годах работы над артефактом. И я начинаю говорить. О лаборатории. О стихах, которые написал ей, но побоялся признаться. О браслете, который так и не подарил. О том, как жил все эти годы, думая только о ней.
Выговорившись, я всмотрелся в ее юное лицо. Молчание. Секунда. Две. Прошиб холодный пот: «Проспал, идиот. Проспал двадцать лет…»
Элис
Он замолчал, видимо давая мне возможность осмыслить его слова, терпеливо ожидая, пока я соберусь с мыслями. А я пыталась поверить в происходящее, собирая воедино все кусочки головоломки, которые вдруг сложились в совершенно иную, неожиданную картину, открывая новые грани моих воспоминай.
— Но почему потом ты ничего не говорил? — прошептала я, чувствуя, как обжигающие слезы наворачиваются на глаза, — молчал все эти годы, скрывал свои чувства?